пришёл пастух овечий!

А грешила.

Не было вечера, чтобушки не пришёл.

Задержится, глядишь, со стадом. А пойди петь про него, а как зачни душа душу звать — вот он уже спешит-идёт, каблучками стёжку жгёт. Вот уже на пороге, заносит скорую весёлую ноженьку через порожек и улыбается, улыбается, улыбается.

Да не один. С дружками да с гармошкой!

Всвал покидают девчата в угол спицы, мотушки[19], веретёна. Ой, устали! Погляньте, как устали! Ой, отдыхать!

Задуют лампу да и айдатеньки всей брехаловкой в проминку по Жёлтому с песнями под гармошку.

Парубки затягивают первой свою наилюбимую.

На крутом бережку у Яикушки…

Там случилось диво дивное:

Оженился там молодой казак,

Взял невесту себе саблю вострую.

Как свахи его сестры родные:

Самара, Уфа и Исеть-река.

Обвенчала его кровь горячая,

В поезду-то был развороный конь.

И родился у них, у четы молодой,

Оренбургский казак, богатырь удалой.

Стал по бережку он тут похаживать,

Орду поганую поколачивать.

Правой ручкой махнёт — улица,

Левой ручкой махнёт — переулочек…

У Лёни была своя любимая песня. Вот эта… Правда, сам он не пел. Всё стеснялся.

А вот послушать любил.

Ветер по полю шумит,

Весь казак в крови лежит

На кургане головой,

Под осокою речной;

Конь ретивый в головах,

А степной орёл в ногах…

«Ах, орёл, орёл степной,

Побратаемся с тобой.

Ты начнёшь меня терзать

И глаза мои клевать.

Дай же знать про это ей,

Старой матери моей.

Чуть начнёт она пытать,

Знай о чём ей отвечать.

Ты скажи, что вражий хан

Полонил меня в свой стан,

Что меня он отличил

И могилой наградил.

С сыном ей уже не жить

И волос ему не мыть.

Их обмоет ливень гроз,

Выжмет досуха мороз,

И расчешет их бурьян,

И раскудрит ураган.

Ты не жди его домой,

Зачерпни песку рукой

Да посей, да поджидай,

Да слезами поливай.

И когда посев взойдёт,

Сын на Родину придёт!»

Побрались за руки. Невспех идём себе. Идём…

Кто поёт, кто подпевает.

А кто и пенье милованьем сладит…

Не беда, какая парочка споткнётся. Приотстанет.

Через минуту-другую нагоняют. Рады-радёшеньки. Сияют. Поцелуй нашли!

А у меня с робким Лёней — ну тишкину мать! — ни находок, ни разговору. А так… Одни междометия… Горькия…

А каюсь…

В корявой башке моей всё свербела сладкая теплиночка:

«Миленький мой Лёнька, Мой хороший Лёнька, Ты за талию меня Потихоньку тронь-ка!»

Да куда!

Мой сватачок[20] читать мысли мои не мог и на самом близком отстоянии. А по части троганий и вовсе не отважистый был.

Крепче всего выходило у него багровое молчание.

По лицу вижу, вкрай зудится что сказать. Да рта открыть смелости Боженька не подал…

А и то ладно. А и то сердечку отрада…

Погуляем с часочек, там и вновки[21] делу честь.

5

Изнизал бы тебя на ожерелье да носил бы по воскресеньям.

Княжил тёплый май.

Цвели ромашишки.

Из села Крюковки — это такая дальняя даль, где-то на Волге, под Нижним, — понаехали мастеровые строить нам станцию.

Бегал там один дружливый гулебщик с гармошкой.

Исподлобья всё постреливал.

А наведу на него смешливый свой глаз — тут же отвернётся.

Поначалу отворачивался, отворачивался.

А потом и перестань.

На обкосках[22] подступается, шантан тя забери, с объяснением:

— Говорю я, Нюра, напряминку… Человек я простой…

— Что простой, вижу. Узоров на тебе нету.

— Знаешь, Нюра, как ты мне по сердцу…

— Кыш, божий пух! — смеюсь. — Кыш от меня!

— Чать, посадил бы в пазуху да и снёс бы в Крюковку…

— Ой, разве? Чирей тебе на язык за таковецкие слова!

— Да-а… Такая к тебе большая симпатия. Не передам словами…

— А чем же ты передашь-то? Гармонией?

Осклабился. Только зубы белеют:

— Нет. И гармонией не могу.

— Тем лучше. Ничего не надо передавать. У меня и без тебя есть парень!

А он, водолаз, напрямки своё ломит:

— Ну и что ж, что парень. Он парень, и я парень.

Заложил упрямец начало.

Стал наведываться на посидёнки.

Играл Михаил на гармошке трепака, казачка.

Плясали как! Будто душу тут всю оставили…

Сормача играл…

Играл всё старые танцы.

А мы знай танцевали. Хорошо танцевали. Не то что ноне трясогузки трясутся да ногой ногу чешут.

Как ни увивался, не посидела я и разу рядком с нижегородской оглоблей. Так я его звала, хоть был он невысок.

Сладили крюковские нам новую станцию.

По лицу здания, поверх окон, из края в край во всю стену мастеровато вывел Михаил толстой кистью чёрно:

«Этот дом штукатурил Блинов Михаил Иванович в 1928 году» (как пойду в лес по ягоды, увижу, вспомню всё, наплачусь — тонкослёзая стала), написал и объявился ввечеру на посиделках. Манит эдако пальчиком на улицу:

— Нюронька! А поть-ко, поть-ко сюда-а…

— Ну!

Я как была — шоком[23] на крыльцо.

Иду, а он загребущие моргалки свои бесстыжие и на момент не сгонит с меня. От девчат мне дажь совестно.

— Оглобелька, — в мягкости подкручиваю. — Ну ты чего уставился, как голодный заюшка на чужу капустку? Лампочки сломаешь…

— Не бойся, не сломаю.

— Ну, ты зачем приявился?

— Попусту, Нюронька, и кошка на солнце не выходит.

— С кошкой дело ясное. А ты?

— А что ж я, глупей кошки?

— Тебе лучше себя знать. Так что там у тебя?

— А всё то жа… Я те, Нюронька, гостинчик принёс…

И достаёт из пузатенького кулька одну круглую печенюшку.

В опаске протягивает — не беру.

— Брезгуешь? Я и не знаю, как тя и потчевать, Нюронь ка…

Вывалил весь кулёк на стол под яблоней.

А я и не подойди к тому печенью.

Видит он такой кислый пустопляс, покачал головой, протяжливо вздохнул да и побрёл к куреню, где квартировали крюковские.

6

Девичье «нет» не отказ.

Через недельку так нашла я копеечку орлом.

К письму.

Почтарка в тот же день исправно занесла.

Первый писать решился я Вам невольно.

Любовь заставила меня.

Она уж давит сердце больно,

Прошу выслушать меня.

Зачем я поздно встретил Вас?

С тех пор нигде не нахожу веселья…

И