А вот как пишет об этой истории Полина Виноградская[6]: «В тот день, забежав на минутку в штаб, я увидела Аросева, сидевшего спиной к двери, в шинели, накинутой на плечи, и отчаянно кричавшего в телефонную трубку. В ответ какое-то гудение. Разъяренный Аросев кладет трубку и отпускает несколько крепких словечек… Обернувшись и заметив меня, он, смущенный, объясняет: „Понимаете, не слушаются! Вошли во вкус и палят по чем попало. Вот и Демидов из штаба Красной гвардии Лефортовского района… Приказываю ему прекратить пальбу, а он прикидывается глухим. Пришли, говорит, письменное распоряжение, да не с машиной, а с лошадью. Каков? А?!“»

Папа рассказывал, как в солдатской шинели с пистолетом в руке он защищал Москву от юнкеров и эсеров. Мы привыкли видеть его в смокинге, во фраке, и никак не могли представить в солдатской шинели.

Большую часть своей жизни отец прожил за границей. Вернувшись в Москву, он застал совсем другую картину. Его друзья юности — Вяча (Молотов), Климушка (так он называл Ворошилова), с которыми вместе бежал из ссылок, стали совсем другими. Это были вожди. Они сидели в Кремле, за крепкими стенами, окруженные заслоном из чиновников-подхалимов. Отец оказался в полном одиночестве. Прожив много лет за границей, он встретился с трудностями, которые просто не мог понять. Он не понимал, почему, чтобы купить колбасы, нужно взять какую-то карточку ГОРТ[7] и о ней нужно хлопотать в правительстве. Чтобы купить печку в холодную квартиру, нужно специальное решение чуть ли не Совнаркома (наркома торговли). В общем, он был совершенно неподготовлен к реалиям новой жизни, где всюду натыкался на глухую стену умоотупляющей канцелярии. В бриджах, в берете он, естественно, не вписывался в окружающую среду. И очень страдал. Жена-иностранка, трое детей, а у него поначалу ни квартиры, ни работы. Да к тому времени Гертруда родила сына, нашего брата Дмитрия. Он пытался узнать — в дневниках есть неотправленное письмо Сталину, — почему его окружает такая стена отчуждения.

Вскоре нам дали четырехкомнатную квартиру в Доме на набережной, но вторая жена отца отказалась с нами жить, и мы опять на какое-то время оказались бездомными детьми. Папа возил нас то в дом отдыха, то в гостиницу, то еще куда-нибудь. Сохранились мои первые стихи об этом времени. Вот они:

На бедного папу с двух сторон давили моя мама и вторая жена с одним и тем же требованием. Видя нашу неустроенность, мама совершенно справедливо просила отдать нас ей. Она уже жила с новым мужем, замечательным человеком, который был готов нас принять. Вторая жена отца тоже хотела, чтобы мы жили со своей матерью. Отец же отвечал и той и другой, что дети будут жить с ним, что он никому не отдаст нас. Этот период нашей кочевой жизни и невостребованность отца были очень тяжелыми.

К счастью, вскоре отец получил назначение на должность председателя ВОКСа и мы поселились в казенных комнатах на Большой Грузинской. Вторая жена с сыном жили в Доме на набережной. Все как будто устроилось.

Так казалось тогда нам, детям. И только став взрослой, я поняла, чего все это стоило моей маме.

Моя бедная любимая мама, так рано ушедшая от нас… Мы с ней мало прожили вместе, но я помню ее всегда, помню ее виноватые глаза, которые наполнялись слезами, если мы, со свойственной детям жестокостью, обвиняли ее в том, что она нас бросила, а она часто принималась плакать, даже когда мы уже жили с ней, потому что отец был арестован.

Она конечно, была очень незащищенным, хрупким человеком, совершенно не приспособленным к обстоятельствам, выпавшим на ее долю. Мама с золотой медалью окончила Институт благородных девиц в Петербурге, писала замечательные стихи, интересовалась литературой, политикой. При всей своей хрупкости, она имела достаточно сил, чтобы противостоять тому, что было ей от природы несвойственно. Происходила она из богатого дворянского дома. Поскольку ее отец рано умер, воспитывалась она у тетки, муж которой был предводителем дворянства в Казани. Мама ушла из их дома с моим отцом на гражданскую войну и работала медсестрой. Ушла потому, что верила в революцию. Она сохранила эту романтическую веру до конца своих дней, хотя не была коммунисткой и членом партии. Она, работая в госпиталях, заразилась тифом. Ей срезали косу, коса, упав, поползла по полу, столько на ней было тифозных вшей. У мамы есть стихи об этом. Она оставила мне тетрадку со своими стихами, свой первый сильный духовный протест против навязываемой ей жизни. Вторым протестом стал уход из семьи, когда она полюбила другого человека.

Мой папа был в то время блестящим дипломатом, у них было трое детей, они жили за границей: в Стокгольме, Париже. Все были в нее влюблены, поскольку она поражала своим остроумием, легкостью, творческим восприятием жизни. Блестяще говорила по-французски, отлично танцевала. Отец, конечно, был очарован своей женой.

Она, полюбив другого человека, смогла остаться честной в высшем смысле этого слова — и перед собой, и перед окружающими. Оставив обеспеченную жизнь и троих детей, она ушла к любимому, который и сам оставил троих детей. ЦК партии назначил его секретарем обкома Сахалина, они, поженившись, уехали туда, на край света. Казалось бы, должны быть счастливы, но обоих до конца жизни тяготило чувство вины перед детьми.

Тогда я, конечно, осуждала маму, но с годами поняла, какой силой и мужеством надо было обладать, чтобы отстоять свое право на любовь и совершить такой решительный поступок.

Я восторгаюсь ею до сих пор. Может быть, она так рано ушла от нас, потому что слишком много сил отдала на то, чтобы отстоять свою самостоятельность.

Она тяжело жила последние годы, но удивительное жизнелюбие и оптимизм не покидали ее. Я помню маленькую комнатку в доме на 2-й Тверской-Ямской, угол улицы Александра Невского. Так и вижу, как на проваленном матрасе лежит мама с томиком романа на французском языке (она их где-то покупала), читает и что-то говорит по-французски. Я ее прошу: «Мамочка, сейчас ко мне придут студенты, можешь сделать чайку?» Она тут же отвечает: «Да-да, непременно, мы сделаем соуса собайон и бульдонеже». Я спрашиваю: «А что это такое?» Она: «Я не знаю, но это очень вкусно, там яйца нужны, я у кого-нибудь спрошу». Я говорю: «Мама, поколение, которое ело бульдонеже, уже исчезло. И соус собайон тоже никто не знает».

Она была человеком, умевшим радоваться и восхищаться жизнью, несмотря на то что происходило в стране. Она знала всех моих друзей, всех называла по именам. Про Папанова говорила: «Толька Папанов очень талантливый артист, у него темперамент есть, он мне Чехова напоминает». Она всем давала характеристики. Папанов приходил к ней и тогда, когда я жила отдельно с мужем, она рассказывала ему, как Чехов играл, и вообще она была в курсе всего. И уж, конечно, не отставала от политики. Например, она мне сообщала: «Ты знаешь, что приезжат Жиль Мок?» Я говорю: «Мама, фиг с ним, какое тебе до этого дело?» Она: «О-о, нет, не думай, я очень многого от этого визита жду». Я ей: «Не жди, мама, а кто это?» Мама: «Как? Это известный французский профсоюзный деятель».