Чарли облачилась в теплое белье, джинсы и лыжную куртку, потому что я пообещал сегодня взять ее с собой. В один присест проглотив завтрак, она с нетерпением смотрит на меня, полагая, что я пью кофе слишком медленно.

Когда наступает время собираться, мы выносим картонные коробки из сарая в саду и ставим их рядом с моим старым «метро». Джулиана сидит на крыльце с чашкой кофе на коленях.

– Вы оба сумасшедшие, вы это знаете?

– Возможно.

– Вас арестуют.

– И ты будешь виновата.

– Почему я?

– Потому что не едешь с нами. Нам нужен водитель, чтобы скрыться.

В разговор вступает Чарли:

– Поехали, мам. Папа сказал, что раньше ты ездила.

– Тогда я была молодой, глупой и не входила еще в родительский комитет твоей школы.

– Можешь вообразить, Чарли, что на моем втором свидании с твоей мамой ее арестовали за то, что она взобралась на флагшток и сорвала флаг Южной Африки?

Джулиана хмурится:

– Не говори ей этого.

– Тебя правда арестовали?

– Меня задержали. Это совсем другое.

Четыре коробки стоят на крыше машины, две в багажнике и две на заднем сиденье. Мелкие капельки пота, словно бисер, украшают верхнюю губу Чарли. Она стягивает лыжную куртку и засовывает ее между сиденьями.

Я снова поворачиваюсь к Джулиане:

– Ты точно не поедешь? Я знаю, тебе хочется.

– А кто внесет за нас залог?

– Твоя мама.

Ее глаза сужаются, но она ставит чашку за порог.

– Я делаю это по принуждению.

– Ваше заявление будет учтено.

Она протягивает руку за ключами от машины:

– И я поведу сама.

Джулиана хватает куртку с вешалки в прихожей и захлопывает дверь. Чарли втискивается на заднее сиденье рядом с коробками и в возбуждении подается вперед.

– Расскажи мне еще раз, – просит она, когда мы выезжаем на не очень оживленную Принс-Альберт-роуд, идущую вдоль Риджентс-парка. – И ничего не пропускай, хоть здесь и мама.

Я не могу рассказать ей всю историю. Я и сам не уверен в деталях. В центре ее моя двоюродная бабушка Грейси – истинная причина, по которой я стал психологом. Она была младшей сестрой моей бабушки со стороны матери и умерла в возрасте восьмидесяти лет, из которых последние шестьдесят не выходила за порог своего дома.

Она жила примерно в миле от того места, где я рос, в Западном Лондоне, в огромном викторианском особняке с башенками на крыше, металлическими балконами и угольным подвалом. Во входной двери были проделаны два прямоугольных окошечка. Прижимаясь носом к зеркальному стеклу, я видел с десяток дробящихся образов тети Грейси, спешившей по холлу на мой стук. Она приоткрывала дверь ровно настолько, чтобы я мог в нее протиснуться, и затем быстро захлопывала.

Высокая и худая как скелет, с ясными голубыми глазами и светлыми волосами, в которых виднелись седые прядки, она всегда была в длинном платье из черного бархата и с ниткой жемчуга, который, казалось, светился на фоне черной ткани.

– Финнеган, иди сюда. Сюда! Пришел Джозеф!

Финнеган был терьером и был нем. Он повредил голосовые связки в схватке с соседской восточноевропейской овчаркой. Вместо лая он надувался и пыхтел, как будто хотел получить роль серого волка в пантомиме.

Грейси разговаривала с Финнеганом, словно тот был человеком. Она читала ему статьи из местной газеты или спрашивала его мнение о соседских делах. Кивала в знак согласия, когда он откликался пыхтением, сопением или пуканьем. У Финнегана даже было свое место за столом, и Грейси протягивала ему кусочки пирога, одновременно выговаривая себе за то, что «кормит животное с рук».

Когда Грейси разливала чай, мой она наполовину разводила молоком, потому что я был слишком мал, чтобы пить крепкий. Сидя за обеденным столом, я с трудом доставал ногами до пола. Если я отодвигался, мои ноги торчали из-под белой кружевной скатерти.

Годы спустя, когда я уже доставал ногами до пола и наклонялся, чтобы поцеловать Грейси в щеку, она продолжала наполовину разбавлять молоком мой чай. Может быть, она не хотела, чтобы я вырастал.

Если я приходил к ней прямо из школы, она усаживала меня рядом с собой на шезлонг, сжимая мою руку. Она хотела знать все о том, как прошел день. Что я выучил на уроках. В какие игры играл. С чем ел бутерброды. Она впитывала все детали, словно воображая каждый мой шаг.

У Грейси был классический случай агорафобии – боязни открытого пространства. Однажды она попыталась объяснить мне это, устав от моих расспросов.

– Ты боялся темноты? – спросила она.

– Да.

– Что, ты думал, произойдет, если выключить свет?

– На меня нападет чудовище.

– Ты когда-нибудь видел это чудовище?

– Нет. Мама говорит, что чудовищ не бывает.

– Она права. Не бывает. Так откуда же ему взяться?

– Отсюда. – Я похлопал себя по лбу.

– Точно. И у меня есть чудовище. Я знаю, что его не существует, но оно не уходит.

– Как оно выглядит?

– Десять футов ростом, вооружено мечом. Если я выйду из дома, оно отрубит мне голову.

– Ты это придумала?

Она засмеялась и хотела меня пощекотать, но я оттолкнул ее руку. Я ждал честного ответа.

Устав от этого разговора, она прикрыла глаза и поправила несколько прядок, выбившихся из аккуратного пучка на ее голове.

– Ты когда-нибудь смотрел фильмы ужасов, в которых герой пытается убежать, а машина никак не заводится? Он все поворачивает ключ и нажимает на педаль, но мотор кашляет и глохнет. А злодей уже приближается. У него нож или пистолет. И ты повторяешь про себя: «Быстрее уходи отсюда! Уходи! Он приближается!»

Я кивнул, глядя на нее во все глаза.

– Так вот, представь себе этот страх, – сказала она, – умножь его на сто, и ты поймешь, что я чувствую, когда думаю о том, чтобы выйти на улицу.

Она встала и вышла из комнаты. Беседа закончилась. Больше я не поднимал эту тему. Не хотел ее огорчать.

Я не знаю, как она жила. Время от времени юридическая фирма присылала ей чеки, но она складывала их на камин и смотрела на них каждый день, пока не истекал их срок. Полагаю, это была часть ее наследства, но она не хотела иметь дела с деньгами семьи. Тогда я еще не знал причины этого.

Она работала портнихой – шила свадебные платья и одежду для подружек невест. Я часто заставал гостиную увешанной шелком и органзой, будущая невеста стояла на табуретке, а Грейси – рядом, с полным ртом булавок. Тогда комната была неподходящим местом для мальчика – если только он не собирался предложить свой фасон платья.