Адмирал Непенин не участвовал и даже не знал о заговоре, который в это время расцвёл пышным цветом; не мог он подозревать и измены в рядах главнокомандующих.

Все время, пока Гельсингфорс находился в изолированном положении, командующий флотом, получая известия, немедленно всё их сообщал посудам, чтобы никто не мог заподозрить его в замалчивании событий и верить злонамеренным слухам. В этом отношении он вёл себя безусловно правильно, с полным пониманием момента и всей ответственности, ложившейся на него. Он передал офицерам, что за всё происходящее на флоте отвечает исключительно он, и только просил вполне положиться на него и беспрекословно исполнять все его требования.

Никто не имел нравственного права упрекнуть Непенина в утаении или извращении фактов: всё было гласно, всё объявлялось так, как информировалось из Петрограда.

Команды на судах пока вели себя спокойно и никакой подозрительности не выказывали, очевидно, как и большинство офицеров, не отдавая себе отчёта в происходившем.

3 марта утром был получен текст акта об отречении государя императора. Адмирал Непенин просил немного обождать с его объявлением на судах, в силу особых политических соображений.

Настроение команд с утра этого дня стало заметно повышаться; очевидно, среди них велась усиленная агитация. В 5 часов вечера я съехал с корабля. В городе всё было спокойно, и жизнь текла своим обычным порядком. Встречные матросы отдавали аккуратно честь и имели свой обычный подтянутый вид. К 7 часам я вернулся на миноносец, так как командующий флотом требовал, чтобы все офицеры и команды с 7 часов вечера находились бы на кораблях.

В 8 часов, ввиду начавших циркулировать в городе тревожных слухов о получении телеграммы об отречении государя, командир решил объявить её команде, не дожидаясь приказаний из штаба; почти одновременно оттуда было получено аналогичное приказание.

Акт об отречении наша команда приняла спокойно, и на меня произвело впечатление, что она уже была знакома с ним. После прочтения его я остался в палубе побеседовать с командой. Вдруг туда спустился командир и сообщил, что ему по телефону передали, что на «Андрее Первозванном» и «Павле I» вспыхнули беспорядки; на них есть убитые и раненые. Со своей стороны он высказал уверенность в благоразумии команды и просил её сохранять спокойствие.

В начале десятого я ушёл из палубы; тогда команда была в совершенно спокойном настроении и очень хорошо относилась к офицерам.

Когда я пришёл в кают–компанию, мне сообщили, что получены дополнительные сведения о том, что взбунтовались ещё 5–й и 9–й дивизионы миноносцев[3]и что там тоже есть убитые офицеры.

В это время с «Кречета», то есть из штаба флота, были затребованы по два делегата от команд каждого корабля. Наша команда выбрала старшего телеграфиста Уломского и строевого боцманмата Самусевича, которые немедленно и ушли.

Около 10 часов ко мне пришли два представителя команды и попросили спуститься в палубу. Когда я туда пришёл, от меня потребовали выдать всей команде револьверы. На мой вопрос, для чего это нужно, матросы ответили, что в городе назначен митинг, на который со всех кораблей должны явиться вооружённые команды. Я стал убеждать их никуда не ходить, так как это может иметь очень печальные последствия. Однако мне сразу стало ясно, что всякие уговоры бесполезны; решение идти, очевидно, было принято под давлением извне, и сопротивление офицеров только вызвало бы лишние жертвы. Мне пришлось дать своё согласие, о чем я и доложил командиру.

Затем я опять спустился в палубу. Там команда попросила меня выдать ей и патроны.

Было ясно, что это — простая «вежливость» и что если я добровольно их не дам, то они будут взяты силой.

Надо отдать должное, настроение команды оставалось вполне доброжелательным. Было заметно, что многие и рады были бы не ходить, да боятся осуждения остальной команды. В это время в палубу спустилось ещё несколько офицеров. Они пробовали отговорить матросов идти в город, но как и следовало ждать, это ни к чему не привело. Всего собралось идти около 40 человек, которые и стали сходить по сходне на берег. Там уже собрались команды соседних судов, и раздавались окрики с требованием, чтобы наша команда торопилась; при этом слышались угрозы, что она плохо исполняет «общий долг» и что её следует подогнать.

Во время ухода команды на берег к сходне подошёл наш командир. Он стал громко доказывать всю бессмысленность идти куда‑то ночью, вооружёнными, когда все страшно нервно настроены и при малейшем недоразумении в темноте могут легко перестрелять друг друга. Его выслушивали, но всё же шли. Я стал сильно опасаться, что его услышат чужие команды на берегу и тогда произойдут эксцессы. Поэтому я просил его лучше уйти с палубы, что он нехотя и исполнил, махнув рукой.

Затем ко мне подошёл фельдфебель и от имени команды попросил усилить наружные посты, на что я, конечно, охотно согласился.

Когда команда ушла на берег, у нас на миноносце стало совсем тихо. Но на душе у всех нас, офицеров, было далеко не спокойно: мы очень боялись за судьбу офицеров на других кораблях.

В момент ухода команды кто‑то, очевидно, согласно общему распоряжению, прервал телефон, о чем и было сообщено с берега.

Через некоторое время, выходя из кают–компании, один из наших офицеров увидел часового, стоявшего недалеко от её двери, что имело вид, будто офицеры находились под арестом. Я сейчас же пошёл узнать, в чем дело, и строго спросил часового, зачем и по чьему приказанию он поставлен. Тот очень сконфуженно ответил: «Не могу знать, ваше высокоблагородие». Тогда я тот же вопрос задал вахтенному, который объяснил, что вышло распоряжение, чтобы команды арестовали своих офицеров и отобрали у них оружие. Это уже исполнено на большинстве судов; наша же команда, всецело доверяя своим офицерам, но не желая в то же время навлекать на себя неудовольствие со стороны других кораблей, поставила часового у входа в кают–компанию только для видимости…

Около 2 часов ночи, на 4 марта, в полном порядке и не использовав ни одного патрона, вернулась с берега команда, ходившая на митинг. Сейчас же был убран часовой, соединён телефон и все легли спать.

Через некоторое время из госпиталя по телефону позвонил один наш больной офицер и передал, что к ним то и дело приносят тяжелораненых и страшно изуродованные трупы офицеров.

После всех этих событий наконец попробовали лечь спать и мы, офицеры, но с тяжёлым, неприятным чувством, что произошла какая‑то ужасная, непоправимая катастрофа.

Около 4 часов утра вдруг у меня в каюте зазвонил телефон. Когда я взял трубку, отозвался штаб Минной дивизии. флаг–офицер сообщил, что большая толпа вооружённых винтовками солдат и матросов направляется к кораблям, стоящим у Сандвикского завода, чтобы на них убивать офицеров, то есть как раз туда, где стоял «Новик». Известие уже не произвело на меня никакого впечатления: так морально и физически я устал за истёкшие сутки. Представив всю безнадёжность нашего положения в случае прихода этой банды, я решил, раньше чем поднимать тревогу, подождать дальнейших событий. Целый час я лежал и прислушивался, не раздадутся ли приближающиеся крики, но всё было тихо, и только изредка в городе слышались отдельные ружейные выстрелы. Остаток ночи прошёл для нас совершенно спокойно, и если бы не выстрелы, можно было бы думать, что и в городе всё стало тихо. Но они красноречиво свидетельствовали, что под влиянием чьей‑то злой воли творятся акты безрассудного зверства, жертвами которого являются неповинные люди или виновные только в том, что в такой момент, как революция, оказались на положении начальников, а следовательно, и лиц, на которых должна обрушиться злоба мятежников.