Еще основоположник новоевропейского рационализма Рене Декарт определил основным критерием, отличающим человека от животного, осмысленную речь, которая присуща человеку и которой лишены животные. «Это свидетельствует не только о том, что животные менее одарены разумом, чем люди, но и о том, что они вовсе его не имеют»12, – писал Декарт. Таким образом, вопрос о начале человеческой истории был заложен уже в самом основании европейского рационального мышления, и на первый взгляд может показаться странным, что в течение более трехсот лет его научная постановка откладывалась. Проблемой стало то, что Декарт связал речь, как главный критерий отличия человека от животного, с дуализмом души и тела – «мыслящей» и «протяженной» субстанциями, между которыми – пропасть. Таким образом дальнейшее развитие естественно стремящегося к монизму рационального мышления оказалось направлено на отрицание этого критерия. К сожалению, как это часто бывает, вместе с водой выплеснули ребенка: вместе с отрицанием дуализма души и тела отрицали качественное отличие человека от животного. В этом главная причина того, что для многих поколений естествоиспытателей штурм декартовой пропасти был безуспешен. Вместо того чтобы решать проблему, как из одного качества рождается другое, искали (а многие до сих пор ищут) качества, общие для животного и человека, развитие которых превратило бы первого во второго.

Долгое время замену критерию речи искали в морфологии и анатомии. В сравнительной анатомии искал ключ к загадке человека Иоганн Готфрид Гердер, и ему казалось, что он нашел его в прямохождении. Гердер был уверен, что человеческий разум – следствие вертикального положения тела13. И до сих пор находятся специалисты, которые указывают на прямохождение как главный отличительный признак человека, но преодолеть декартову пропасть это не помогает.

Что, однако, не означает, что преодолеть ее невозможно. Значительный вклад в дело ее преодоления внес советский психолог Лев Семенович Выготский, который, в значительной части опираясь на исследования французского психолога Жана Пиаже и их же критикуя, положил начало некогда очень плодотворному течению в психологии, утверждавшему центральное место речи в формировании и функционировании человеческой психики. «Мысль не выражается, но совершается в слове»14, – эти слова, опубликованные в 1934 г., как потом оказалось, содержали в себе программу исследований советской психологической науки на долгие годы.

Однако большинство современных психологов, – из идеологических, предположительно, соображений, – находят возможным игнорировать или замалчивать результаты этих исследований и их теоретические выводы. Хорошей иллюстрацией может служить опубликованная в России несколько лет назад книга американского психолога Майкла Томаселло, который в специально написанном к русскому изданию предисловии утверждает, что «заимствовал у Выготского основополагающую гипотезу»16, но при этом исходит из совершенно противоположной гипотезы: у Томаселло мысль именно выражается, а не совершается в слове. Сам Томаселло под «основополагающей гипотезой» Выготского подразумевал здесь концепцию интериоризации – примата социального над индивидуальным в процессе становления человеческой психики, но можно сомневаться, что и эта гипотеза была понята им до конца, так как именно из нее для Выготского и следовал примат речи над мышлением. При этом высказанные в книге Томаселло идеи об уникальности некоторых человеческих свойств могут представлять для нас несомненный интерес, перекликаясь с идеями Поршнева и отсылая к теории суггестии и интердикции, но, к сожалению, автору не удалось развить их в полной мере из-за контрпродуктивности принятой по умолчанию начальной посылки.

Но вернемся к философии. Средневековая традиция предписывала взгляд на историю человечества через призму «священной истории», соответственно, начиная ее развитие с «грехопадения». Рациональное мышление Нового времени уже не могло принимать эту традицию всерьез, о чем свидетельствует статья Иммануила Канта «Предполагаемое начало человеческой истории»17 (1786). Кант анализирует библейский сюжет в полушутливом тоне, но шутит не без претензии на долю правды. В истории «грехопадения» он видит аллегорию перехода человека от дикости, подчиняющейся «божественному» инстинкту, к свободе, которую отныне, на протяжении истории, человеку предстояло развивать, привыкая жить в обществе.

Несмотря на религиозную форму, а отчасти и благодаря ей, Кант подошел к вопросу о начале человеческой истории ближе, чем Гегель, для которого история человечества начинается с возникновения государства, а все, что ранее – «доистория», о которой достоверно ничего неизвестно. В философии истории Гегеля вопрос о начале человеческой истории фактически обойден, а то, что сам Гегель называет началом истории, относится к ранним государствам Востока 18.

Однако постепенно в науке накапливались факты, которые можно было связать с «доисторией». Во-первых, это – археологические артефакты, во-вторых – наблюдения этнографов за племенами, не покинувшими стадии дикости. Если сведения Гегеля о «неграх» и прочих «туземцах» обрывочны и нелепы, то уже во второй половине XIX века сдвинулась с места лавина этнографических знаний, продолжавшаяся весь XX век. Правда, вместе с этим возникла существенная проблема для понимания начала человеческой истории, которую Поршнев называл «проблема этнографических параллелей»19. Заключается она в том, что археологи бывают излишне склонны использовать почерпнутые из этнографии аналогии.