— Да, но уголь-то каменный, за стенкой, представь себе эту чёрную лавину, если она придёт в движение... Ладно, так неохота тратить время на поиски...

Они были женаты десять лет, но за исключением свадебного путешествия это был первый совместный отпуск. Как-то так получалось... Инну это вполне устраивало, да и Линецкого тоже... Он с самого начала стал играть в игру под названием «брак» на Инниных условиях...

В конце концов она всегда оказывалась права, и сейчас, когда Линецкий знал, чем всё это закончилось, ему приятно было сознавать, что из десяти лет ошибочной жизни можно вычесть десять месяцев... Или на самом деле ещё больше. Потому что последние два года каждый из них жил своей жизнью, и встречались они только в постели. Будить жену Линецкому воспрещалось категорически — это считалось одним из самых тяжких грехов. Если бы он отвечал жене тем же, их совместная жизнь выглядела бы совсем странно... То есть её бы тогда вообще не было... Но Линецкий тем же самым Инне не отвечал, он позволял Инне себя будить... При этом Инна всегда была гораздо больше возбуждена, чем в те — всё более редкие — разы, когда они занимались тем же самым без внешних по отношению к Линецкому прелюдий. Возможно, что и прелюбодеяний... Но, что бы там ни было, Инна всегда была только более страстной... И Линецкого всё это вполне устраивало... Что ему не нравилось — что на самом деле отравляло его жизнь, это метаморфозы, которые стали происходить с женой после того, как она решила идти в ногу со временем... Вот тогда-то Линецкий и начал думать о том, чтобы уйти... Целыми днями он теперь об этом только и думал... И каждый раз осознавал, как сильно привязан... То есть на него действовали две противоположные силы... Что, как известно из механики, создаёт вращательный момент...

И даже без курса механики ясно, что от этого любой человек запросто мог свихнуться...

Накануне Линецкий почувстововал, что в игре этих сил наступила кульминация... И решился на бегство...

То есть в бегстве Линецкого от жены, если так вот спокойно разобраться, не было ничего такого уж безумно-спонтанного...

Перед тем, как уйти под воду, Переверзев предоставил Линецкому возможность рассказать о себе, и Линецкий стал говорить об Инне.

Он всё время говорил о ней... Переверзев не мог понять, почему он тогда сбежал... Но если бы Линецкий и смог это кому-то объяснить, то уж во всяком случае не Переверзеву. Не то чтобы вся эта машинерия была так сложна или уникальна... Просто в более или менее подробном объяснении непременно повторялись бы такие фразы, как «вращались в разных кругах», «люди одного круга»... А какой смысл имело употребление подобных слов в разговоре с Переверзевым? Физрук не имел отношения ни к тому кругу, в котором остался Линецкий, ни к тому, в который перескочила Инна...

Когда Линецкий сказал, что Инна всегда была категорически против того, чтобы он пошёл с ней в её компанию, физрук сделал умозаключение:

— Значит, у неё там был любовник.

— Да нет, — махнул рукой Линецкий, — дело не в том. Про любовников я, в общем-то, знал, они бывали у нас дома. Героини моих служебных романов тоже, случалось, забегали к нам на перерыв... В этом смысле мы были вполне нормальной советской семьёй... То, что Инна не хотела мне показывать, это было... Это была она сама, понимаешь? Она сама без маски, которую она с некоторых пор никогда не снимала в моём присутствии. Не веришь? Но это правда. Так вот: вчера... Странно, однако, что это было вчера, какой длинный день, да?

— День приезда или переезда... он всегда таким кажется.

— Вот, а вчера Инна впервые сняла маску в моём присутствии...

— И что?

— В результате произошло как раз то, чего она боялась. Я наконец-то понял, что это полный абсурд. Я не могу с ней жить! Это невозможно! Мы совершенно разные люди...

Переверзев подумал, что вряд ли всё это так и было. Но ничего не сказал.

Он только почесал затылок и сказал Линецкому, что тот как-то всё чрезмерно усложняет. После чего натянул термокостюм и растворился в темноте, оставив собеседника одного с затухающим костром и с тетрадью, которую тот машинально продолжал держать на коленях открытой...

Линецкий пытался не думать больше об Инне, но это не получалось.

До тех пор, пока его не отвлёк какой-то свет...

Он вдруг увидел в темноте непонятный просвет, что-то вроде солнечного зайчика, скользящего посреди ночи...

Пятнышко обозначило невидимую перед этим границу между двумя средами...

Оно перемещалось по этой границе, видна была темноватая рябь... Но где был источник света?

Линецкий стал искать его в чёрных прибрежных горах, потом на небе...

Интересно, что он воображал там найти, спятившую Луну? Бесшумный вертолёт?

Блик скользил по чёрной воде, менял яркость, гас на какое-то время, появлялся в другом месте...

Линецкий подумал, что это пограничники...

Но опять же, не было видно ни самого луча, ни вспышек прожектора на мысе...

Наконец до него дошло, что это подводный фонарик Переверзева.

Что он там делает так долго? — подумал Линецкий, — ружьё не взял, вон оно лежит... Или всё-таки это не он? А что тогда? Есть многое в этом море... Например, рыбы-фонари... Но они живут на глубине от четырёх тысяч, а здесь у нас нет такой глубины... Недавно в «Science» была статья... Такая глубина соответствует расстоянию до другой галактики... Океанские глубины таят в себе не меньше тайн, чем космические... Но то океанские, а здесь в глубине вообще ничего нет... А тайны лежат у самой поверхности... Но разгадать их ещё труднее... Поди разбери, кто это там... Учитель физкультуры? Или симметрии? Рыба-фонарь? Дух над водами?

Неприятно было каждую секунду обманывать надежды женщин и детей, мчавшихся мимо с вёдрами, полными фруктов, с домашними пирожками, с тёплой, завёрнутой в целлофан, картошкой... Доплер кое-что из этого набора купил на прошлой станции и теперь всё время отрицательно качал головой, упрямо продвигаясь к краю платформы. Чтобы там спрыгнуть на траву и немного размяться. Услышав, что предлагает человек в зелёной штормовке, Доплер остановился. Бородатый, высокий, не старый ещё мужчина с такой же интонацией, как бабы, кричавшие «Кому пивка? Кому пирожков?», выкрикивал перед собой: «Кому песню? Купите песню!» Доплер увидел, как он остановился под открытым окошком и заговорил с окликнувшей его пассажиркой.

На груди у барда висела старая белёсая гитара. «Ленинградская фабрика музыкальных инструментов. Цена семь рублей сорок копеек... Удивительный для такой цены звук... Впрочем, уже лет тридцать, как сняты с производства», — подумал Доплер. «Что это значит — купить песню?» — спросил пузатый пассажир в пляжных трусах с пальмами. Человек в штормовке подошёл к нему вплотную и сказал: «Это значит, что я вам спою песню, а вы мне за это заплатите». «А чё это я должен платить?» «Я вам объясню. Вот вы сегодня завтракали?» «Завтракал». «А я нет. И даже не обедал». «Ну и чё теперь? Ужин тебе свой отдать? Так ты же не враг, я надеюсь? Проходи, старичок, шевели ножками, может, дальше кто купит... Песню!.. Чего только не придумают, просто пиздец какой-то...»