Его положили в палату умирающих. Почти две недели он лежал в бреду. Врачи настаивали на удалении правого глаза.

Сопровождавшая врача медицинская сестра представила молодого чернокудрого парня без глаза. Хотя она не раз видела как удаляли глаза, отнимали руки и ноги, но в этот момент ее сердце содрогнулось от боли, обиды, жалости.

— Может, подождать с удалением глаза? Опухоль-то немного спала. Я еще посмотрю за ним. Можно? — попросила она.

Вскоре Николай открыл один глаз. Дежурившая возле него санитарка даже вскрикнула:

— Он, кажется, приходит в себя.

К Островскому вернулось сознание, и он после долгого беспамятства понял, что жив. Николай подвинул руку к груди и попросил пить.

— Раненый видит, видит, — сказала санитарка пришедшему врачу.

Николай услышал эти слова, но перед ним была все та же ночь.

— Я только слышу. Почему не вижу? Доктор, сними повязку с глаз!..

— Ты, брат, герой, — ответил врач улыбаясь. — Молодец. Мы теперь повоюем со смертью.

Через неделю Островский стал чувствовать себя лучше. Он попросил медсестру написать письмо своим родным. Продиктовал, что ранен легко, небольшая царапинка, быстро поправляется, скоро приедет к ним, всех расцелует. Сестра укоризненно покачала головой и сказала:

— Пиши уж правду, чего тут. Ведь с того света только вернулся.

— Нельзя, сестричка. Я-то выкручусь, а мама у меня слабая. Ты не знаешь, какая у меня мама. Самая красивая, самая нежная, самая добрая, самая лучшая мама на свете!

А Ольга Осиповна в то время думала о нем: «И где носится его буйная головушка? Хоть бы весточку прислал…» И вот полетело к матери долгожданное письмо.

Николай с жадностью набрасывался на газеты. Он уже знал, что в Москве открылся III Всероссийский съезд комсомола, что 2 октября с трибуны большого зала Свердловского университета выступал Владимир Ильич Ленин. Островскому хотелось всем сердцем понять и представить то прекрасное коммунистическое будущее, о котором говорил Ленин.

«Союз коммунистической молодежи должен быть ударной группой, которая во всякой работе оказывает свою помощь, проявляет свою инициативу, свой почин», — повторял он ленинские слова.

Идеи коммунизма, вера в великую правду революции целиком и полностью завладели сознанием Николая Островского и определили его мировоззрение. Самоотверженная любовь к Родине развивала в нем чувство долга и гражданской ответственности, сознание необходимости самоограничения, дисциплинированности и безграничного терпения.

Он с каждым днем чувствовал себя лучше и лучше. Николай скучал по товарищам и мечтал о том, как встретиться с ними, получит боевого коня и снова пойдет «гулять по Украине милой».

Островский не предполагал, что заканчивать гражданскую войну ему вместе с буденовцами не придется.

С повязкой на лбу, почти с ослепшим правым глазом, он вышел из госпиталя. Несколько суток добирался до Шепетовки. На вокзале первым делом зашел в буфет, который оживил воспоминания его детства. Ему рассказали, что многие служащие перешли на другую работу, а один официант, хозяйский прислужник, в банду подался.

— Ничего, до всех бандитов скоро доберемся… Недолго им осталось гулять на свободе, — сказал Николай и направился к дому.

Вскоре он увидел пруд, ватажку мальчишек на берегу, и защемило от радости сердце. Слезы затуманили глаза. Когда-то он тоже босоногим сорванцом мастерил плоты, ловил рыбу и плавал, как утенок. А сегодня еле передвигал ноги от слабости…

Возле крыльца родного дома увидел брата. Тот разделывал толстенный кряж. Широко расставив ноги, держа обеими руками колун, Дмитрий пристально смотрел на Николая, потом бросил колун, шагнул навстречу и сграбастал в охапку брата.

Вошли в дом. В сенях пахло душистыми травами, солеными огурцами и тавотом. А пол был чистый, подметенный. Николай снял с плеча тощенький мешочек. Из горницы вышла мать, обняла сына и стала целовать его в щеки, в глаза, оставляя на лице светлые бусинки слез.

— Ох, сердешный мой. Боль ненаглядная. Как же ты? — приговаривала она.

Вечером за столом Николай рассказывал, где был, как воевал, как лечился. У матери первый вопрос — о здоровье. А отец начал с главного:

— Куда теперь пойдешь?

— Немного подкреплюсь и в армию подамся.

Отец стал гонять в тарелке картошку, замолчал. А мать жалостливо глядела в исхудалое лицо сына и приговаривала:

— Ты ешь, ешь. Я еще налью.

— А я думал — помощник к нам приехал. Хоть голову-то поберег бы. Мать тут о тебе ушат слез вылила, — сказал отец.

— Задарма я хлеб есть не буду. Найду себе занятие.

— Понятное дело. Да я не про то. При деле-то все болячки лучше заживают, хоть на теле, хоть на душе.

На другой день Николай обошел всю Шепетовку. Закадычного дружка, Сергея Ковальчука, дома не оказалось: он еще воевал. Николай возвращался домой и раздумывал: «Если бы не глаз, завтра же уехал бы к Буденному. А сейчас куда идти?»

Его тянуло к книгам, к учебе. Островский наведался в единую трудовую школу. Она была преобразована из высшего начального училища, в котором он учился раньше. Теперь его приняли в последний, четвертый класс.

Загрузив себя занятиями в школе, он помогал матери дома: приносил со станции уголь, пилил дрова с братом, таскал из колодца воду. И не заметил, как пролетела зима. Весной 1921 года его поздравляли с окончанием единой трудовой школы.

Как-то он проснулся рано, вышел из дома, забрел в густую росистую траву, сел, обхватив колени руками, и под заливистые песни жаворонков, стрекотание кузнечиков задумался. «Что теперь, братишка, делать будешь? Оружие в руках держать можешь? А что один глаз слабоват— ничего. Ты и левым мушку видишь. А врагов революции по земле немало еще ходит. Махни-ка в Киев, в центр. Там всяких дел по горло найдется».

И в тот же день он объявил семье, что уезжает в Киев.

Приехав в большой город, Николай решил пойти на работу в чека. Узнав, кто он и зачем пришел, начальник чека сказал:

— И здесь контры достаточно, в тылу. Так что не горюй, дело найдется.

И вот Николай с наганом на боку дежурит по вокзалу в участковой транспортной чрезвычайной комиссии. После разгрома белополяков из Крыма вылез Врангель, и через Киев на юг хлынули эшелоны с красными войсками. То и дело поступали телеграммы с приказами: «Немедленно освободить путь для воинской части». И непременно шло грозное: «За неисполнение виновные будут преданы суду революционного военного трибунала».

Гремя шпорами, поддерживая именную шпагу, лихо заломив буденовку, в комнату влетел командир.

— Кто дежурный?

— Я. Что вам надо? — поднялся Островский.

— Почему мой эшелон задерживаете?

— Путь занят, — спокойно ответил Николай.

— Окопались здесь! Засели! Душа из вас вон… Немедленно пропускайте наш эшелон!

— Придет очередь — пропустим.

Видя,