— Где я?

— Не волнуйтесь, — ответил тот же голос. — Вы у друзей.

— Вы кто?

— Я ваш доктор.

— Что со мной случилось?

— Вы заболели, но теперь поправляетесь.

Я с усилием повернул голову и увидел говорившего со мной мужчину. Это был молодой человек, лет двадцати восьми. У него были пышные темные волосы, усы со слегка загнутыми кончиками и шотландская бородка. Одет он был в пиджак из мягкой, толстой ткани, рубашку с высоким воротником, украшенную широким галстуком-бабочкой.

Я начал вспоминать, что со мной случилось. Память возвращалась медленно и неохотно.

— Какой сейчас год? — спросил я, реализуя мысль, засевшую в памяти когда-то очень давно.

— Пятьдесят шестой, — ответил доктор.

— Чего, пятьдесят шестой, девятьсот пятьдесят шестой?

— Что это вы, голубчик, говорите! Какой может быть девятьсот пятьдесят шестой! Вы, почитай, почти тысячу лет упустили! Сейчас уже тысяча восемьсот пятьдесят шестой год. Вы только не волнуйтесь. Мы находимся в России, в 1856 году, в том же году, когда вы и заболели. Вы несколько дней были без сознания, а сейчас у вас небольшая потеря памяти. Скоро вы поправитесь, и все будет в порядке.

Кое-что я и вправду начал вспоминать.

— Это, что дом Котомкиных?

— Вот, видите, вы уже кое-что припомнили. Да, это дом принадлежит вдове купца первой гильдии Кудряшовой, а Котомкина — девичья фамилия ее бабушки, Евдокии Фроловны.

— Дуни?

— Ну, если вам так угодно, то бабушки Дуни.

— А где она? И откуда у нее взялась внучка?

— Она здесь, в комнате, — терпеливым тоном, каким обычно врачи говорят с душевнобольными, сказал доктор. — А внучка, ну не знаю, откуда взялась, скорее всего, родилась, как и все…

— Дуня здесь? — переспросил я. — Где она?

— Здеся я, батюшка барин, Алексей Григорьевич, — зазвучал уже слышанный мной ранее старческий голосок. — Живая, здоровая.

Доктор диковато посмотрел мимо меня, куда-то в сторону, и в поле моего зрения вплыла старушка в черном платочке и коричневом шерстяном платье.

— Вы… Дуня?! — поразился я.

— Я, батюшка, она самая и есть

До меня стало доходить. Я пристально посмотрел старушке в лицо и сквозь безжалостное время разглядел знакомые черты. Бабуля улыбнулась той же, что и раньше, немного смущенной улыбкой и прикрыла беззубый рот уголком платка.

— Что, постарела?

— Здравствуй, Дуня! — искренне обрадовался я знакомой душе. — Вот не думал, не гадал тебя встретить!

— А уж как я рада! Ты, барин, как тогда уехал, так мы все тебя вспоминали и гадали, как ты? К нам и братец твой младший приезжал, Александр Григорьич, да только вышел на минутку и навек сгинул. Батюшка оченно расстраивались. Все, бывало, сетовал, как же мы братца-то Алексея Григорьевича не уберегли.

— Ничего с ним не случилось, — успокоил я старушку. — И по сей день живой, здоровый.

Потом обернулся к доктору, который с отвисшей челюстью наблюдал за нашими семейными воспоминаниями.

— Так вы говорите, сейчас пятьдесят шестой год?

— Совершенно верно, — подтвердил он, часто моргая, как от яркого света, глазами. — Уже почти девять месяцев пятьдесят шестой, а за ним будет следующий, Пятьдесят седьмой! А потом, если позволите, пятьдесят восьмой…

— Значит тебе, Дуня… вам, Евдокия Фроловна, — поправился я, — около семидесяти лет?! — Оставив эскулапа подсчитывать предстоящие года, я обращался теперь к Дуне.

— Я, батюшка барин, своих годов не считаю, — ответила она и вдруг заплакала. — А ты, Катя, говоришь, что Алексей Григорьевич не наш барин! — с упреком сказала она куда-то в сторону — Теперь, поди, сама убедилась!

Я повернул голову и увидел «внучку», это была та самая красивая женщина, с которой я познакомился, когда вечером зашел в новый дом Котомкиных. Она смотрела на меня такими удивленными глазами, как будто ей показывали мудреные фокусы.

— Вы Екатерина Дмитриевна? — спросил я.

— А вы Алексей Григорьевич? — Она явно не знала, как реагировать на все происходящее и что еще сказать. После паузы нашлась: — Вы правда знакомы с бабушкой?

— Да, знаком. Мы встречались, когда она была девушкой.

— Бабушка — девушкой! Это когда же было! Тогда сколько вам лет?

— Мне… видите ли…

Я начал лихорадочно соображать, как бы логичнее объяснить свое теперешнее «юное состояние».

— Мне, собственно, вероятно, лет шестнадцать, семнадцать…

— По виду, я бы дала вам все тридцать, — почему-то сухо сказала хозяйка.

— Не может быть! — обрадовался я. — Значит, я уже повзрослел!..

— Вы не волнуйтесь, голубчик, — вмешался доктор, на которого перестали обращать внимание, так все были заняты распутыванием ситуации. — Такие случаи, как ваш, не такая уж редкость. Я сам, правда, не встречал, но в медицинской литературе они описаны. Некоторые люди очень быстро стареют, виноват, взрослеют. Вот и вы, вдруг выросли и повзрослели, так что можете себя не узнать…

— Это произошло за время, которое я провел здесь?

— Да, знаете ли, но как-то все получилось незаметно…

— Тогда все ясно. Я все эти годы провел в летаргическом сне, а, пробудившись, естественно, постарел.

Байки о людях, засыпающих на несколько дней или даже лет летаргическим сном были очень популярны в середине девятнадцатого века. Даже Николай Васильевич Гоголь поверил им настолько, что очень боялся, что заснет, а его живого похоронят.

— Как это в летаргическом сне?! — в один голос воскликнули и Екатерина Дмитриевна, и врач.

— Этого я вам объяснить не могу. Помню только, что пошел прогуляться по окрестностям Троицка в 1799 году и заснул в лесу. А, проснувшись, вернулся в дом Котомкиных и ничего не узнал, так здесь все изменилось.

Кажется, версия у меня получилась вполне логичная, не знаю только, насколько убедительная. Слабым местом ее было то, что пошел-то гулять Крылов-младший, а проснулся и свалился им на голову старший.

— Вы не шутите? — с тревогой спросил доктор.

— Отнюдь. Вы, наверное, видели мое платье? Вы думаете, я его украл в музее? Евдокия Фроловна сможет подтвердить, что я тогда исчез, а теперь, вернувшись, не очень изменился.

— Как же, ты, голубь, нашими зимами-то спал! — в подтверждение моей версии запричитала, а потом от жалости заплакала Дуня. — Поди, замерз совсем!

— Но ведь это фантастический факт, такой случай не описан ни в одном медицинском журнале! Это сообщение произведет фурор! Будет потрясена вся мировая медицина! — вскричал осчастливленный эскулап.