За столиком у колонны сидели трое — двое русских служащих средней руки из числа тех, кто протирает штаны в конторах и торговых лавках, и их подруга. На нее без слез смотреть было невозможно. Худая и плоская, как доска, с квадратным подбородком и большими неровными зубами, она отвечала своим кавалерам замороженной лошадиной улыбкой.

«Мужики, вроде, ничего. Но баба?.. И что они нашли в этой кобыле?» — недоумевал Люшков, и в его голове снова зашевелились смутные подозрения.

Странная компания изредка прикладывалась к рюмкам, вяло ковырялась вилками в тарелках и постреливала цепкими взглядами по залу. Люшков напрягся. Ему ох как хорошо был знаком этот взгляд! Троица засуетилась. Верзила резко опустил руку под стол, и здесь вся жизнь Люшкова промелькнула в одно мгновение…

Как и в то июньское утро 1938 года леденящий холодок зашевелился между лопаток. Он принял окончательное решение — уйти к японцам. Растерянный начальник заставы и пограничный наряд остолбенело смотрели, как начальник Управления НКВД уходил в сторону Маньчжурии, а когда спохватились, то было поздно.

Густой туман молочной рекой выплеснулся из распадка на нейтральную полосу, серебристой росой осел на высокой траве, голенищах сапог, прохладными струйками потек по пышущему жаром лицу Люшкова. Пограничники продолжали что-то кричать вслед, а он упорно шел вперед, страшась оглянуться назад и увидеть вспышку выстрела. Закончилась полоска вспаханной земли. Их проклятой земли! Он не выдержал и сорвался на бег. Прочь от ненавистного Берии, его холуев, братьев Кобуловых, и этой проклятой советской власти! Власти, которая выпила, высосала из него все соки. Власти, которой он отдал себя без остатка.

В 1916 году с юношеской пылкостью Геня Люшков окунулся в подпольную работу. По ночам, скрываясь от полицейских, вместе с парнями из рабочих дружин расклеивал по улицам Одессы большевистские листовки, а когда в городе установилась советская власть, без раздумий вступил в Красную гвардию. Во время оккупации Одессы немцами остался на подпольной работе. В феврале восемнадцатого был арестован, но сумел бежать из тюрьмы. Отчаянно рубился с бандитами Петлюры, пока не заболел сыпняком, и, три недели провалявшись в выстуженном вагоне, чудом выжил, а как только поднялся на ноги, опять ринулся в бой. Под Каневым попал в окружение, четверо суток петлюровцы преследовали отряд по пятам, но ему с горсткой красноармейцев удалось пробиться к своим.

Партия заметила преданного бойца и в июне двадцатого направила в ЧК. Там он по-прежнему не щадил ни себя, ни врагов и каждую новую служебную ступеньку зарабатывал потом и кровью. Орден Ленина и знак «Почетный работник ВЧК-ГПУ» ему вручили не за красивые глазки. Прошло целых шестнадцать лет каторжной работы без отпусков и выходных, когда, наконец, его оценили. При назначении на должность начальника Управления НКВД по Азово-Черноморскому краю сам грозный Николай Иванович Ежов наставлял, как оправдать доверие партии и сберечь драгоценную жизнь товарища Сталина, наезжавшего на отдых в Сочи и Гагру.

Новоиспеченный комиссар госбезопасности 3-го ранга Генрих Люшков дневал и ночевал на спецобъектах, выполняя указания наркома, в надежде увидеть и услышать Вождя, быть рядом и дышать одним воздухом с ним, товарищами Ворошиловым, Молотовым и Ежовым. Могла ли когда-нибудь тетя Муся представить, что сын одесского портного, которого последний городовой с Гороховой трепал за пейсы, будет так близок к самому товарищу Сталину.

И в тот момент, когда он мог оказаться рядом с Вождем, изменчивая фортуна повернулась к нему задом. Гром грянул средь ясного неба. Вместе с архитектором Мироном Мержановым они надрывали пупы, готовя под Сочи новый спецобъект для Сталина. Дача получилась как картинка, принимать ее прилетел всесильный Власик. Зажравшийся боров! Не так его приняли, сапоги у фонтана замочил, а то, что перед этим в Гагре нализался, как свинья, и обоссался в штаны, так это ничего. История с фонтаном навсегда похоронила карьеру Люшкова. С подачи Власика его сослали в Сибирь.

Здесь, у черта на куличках, предстояло доживать до пенсии, и он с горя запил. Но беда, как водится, не ходит одна. Однажды в компании с заместителями зашел разговор, кто с кем и где служил. Кто-то начал нахваливать братьев Кобуловых, которые с приходом в наркомат Берии круто пошли в гору, и черт дернул его за язык ляпнуть: работники они — как из говна пуля, зато жополизы отменные. Дальше, войдя в раж, брякнул, что «задницу начальству лизать можно, но повизгивать от удовольствия — это уж слишком».

Мерзавец зам в тот же вечер заложил его с потрохами и наверняка приврал с три короба. Через неделю в управление нагрянула московская комиссия и начала копать. Работала две недели, уехала молча и прихватила с собой двух начальников отделов, те назад не вернулись. Следующим на очереди должен был стать он. Дурные предчувствия не обманули: на 12 июня ему назначили встречу у «живодера» Богдана Кобулова. Какая к черту встреча! В Москве его ждала пуля.

И сейчас, когда Клетчатый сделал движение, он отшатнулся за Ясновского и сдавленно просипел:

— Столик у колонны! Клетчатый!

Ясновский дернулся и через мгновение с облегчением выдохнул:

— Свои. Нас прикрывают.

Люшков в изнеможении расплылся по спинке стула и какое-то время находился в ступоре. Ротмистр посмотрел на него с сочувствием, взял бутылку, налил рюмки до краев и предложил выпить. После такой встряски у Люшкова пропало всякое настроение, и Ясновскому стоило немалых трудов уговорить его поехать в «Новый свет». Там тоже не оказалось ни советского связника, ни боевиков, которые теперь повсюду мерещились предателю. Далеко за полночь Ясновский, сам чуть живой, отвез его на конспиративную квартиру.

Так продолжалось четыре дня. За это время они обошли все злачные места Харбина, но так и не натолкнулись на связника. Очередное утро для Люшкова началось с похмелья. Голова гудела, как медный котел, язык шершавой теркой обдирал губы, а изо рта так несло, будто в нем переночевал табун лошадей. Он с трудом сполз с постели, и едва ноги коснулись пола, как острая рвущая на части боль прострелила колени и раскаленным металлом разлилась по позвоночнику. Люшков кулем свалился на кровать. В последние годы с приближением зимы на него наваливалась эта напасть, перед которой были бессильны врачи, единственными спасителями были китайские лекари.

«Началось, надо ехать к Чжао», — вспомнил Люшков, превозмогая боль, дотянулся до телефона и позвонил Ясновскому. Тот не заставил себя ждать и через час изрядно помятый после вчерашнего загула поднялся в квартиру. С его помощью Люшков спустился к машине, и они отправились к лекарю.

Аптека Чжао находилась в районе пристани, была хорошо известна в городе, и Ясновскому не составило большого труда отыскать ее. Старик сразу же узнал старого пациента, сочувственно зацокал языком, с помощью ротмистра провел в комнату, располагавшуюся за конторкой, и уложил на топчан. Маленький, сухонький, с абсолютно лысым черепом и обезьяньим личиком, на котором жили одни глаза, Чжао живо принялся за дело. Ясновский деликатно удалился.

Люшков закрыл глаза и отдался во власть рук старика и его загадочной терапии су-джок. Длинные и узловатые, как корни женьшеня, пальцы Чжао коснулись одеревеневшего от боли тела. И о чудо! Прошло немного времени, она начала затихать, и Люшков погрузился в расслабляющую дрему. Очнулся он от легкого покалывания в кончиках пальцев. Чжао макал в какую-то желтоватую жидкость короткие иголки и затем легким, неуловимым движением вонзал их в его руку. Вскоре она напоминала ощетинившегося ежа. И когда старик закончил процедуру, Люшков не решался встать. Первое движение далось ему с трудом. В нем все замерло в предчувствии дикой боли в спине, но он ее не ощутил. Радостный Люшков вышел к Ясновскому.