Впереди, у подножия холма, показался фермерский дом, из трубы вился дымок. Дом на самом деле был не один, рядом лепились покосившиеся сараи с ржавыми сельскохозяйственными машинами, сеновал, набитый желтыми брикетами сена. Подъезжали мы медленно, чуть ли не ползком. Машину подбрасывало на грунтовой дороге, разбитой тракторами. Я услышал, как бьется на заднем сиденье Кью-Си, дышит хрипло.

Отец свернул на подъездную дорожку; впереди на стойке ворот висела резная деревянная табличка “Кэмпион-Гилл”.

– Хватит скулить, Барни, никто не услышит, – бросил отец.

Дом выходил окнами на склон. Отец остановился, предусмотрительно выбрав место: с заднего крыльца видно было нас, но не видно, что за груз в машине.

Я с трудом выговорил: “Где мы?” Я не спрашивал, зачем мы сюда приехали, лишь искал подтверждения своей догадке.

Отец беспокойно покосился на меня:

– Не спрашивай, если и так знаешь ответ. Не будь навязчивым.

Он выдернул из замка ключ и вышел из машины. Сразу пахнуло свежестью и овечьим пометом. Где-то неподалеку брехали собаки.

Отец обошел машину, распахнул мою дверцу.

– Тихо, не шевелись, – велел он и, склонившись надо мной с обойным ножом, стал разрезать обмотку из скотча. Руки у меня сразу налились теплом. – Делай все как я скажу. – Он сорвал ленту, обрывки неряшливо повисли. – Поднимешь шум – мне же будет проще. Чтобы навредить твоему дедушке, мне повод не нужен. Все ясно?

Я кивнул.

– И не вздумай реветь. Ты такой же нюня, как и он. – Отец кивком указал на Кью-Си.

Я вытер слезы, закусил губу.

Когда я выбрался из машины, к нам неслась, прихрамывая и хрипло рыча, старая черная дворняга, за ней еще одна. Отец сложил пальцы буквой О и свистнул – неровной трелью, будто дунул в манок. Собаки притихли и, уставившись на него, сели.

– Вот видишь, – сказал отец. – Бери с них пример – будешь цел.

⇒

Через переднюю дверь заходить мы не стали. Отец повел меня к заднему крыльцу, где все окна были заколочены. Резиновому коврику у двери на вид было лет сто. Носком ботинка отец приподнял уголок – на том месте, где когда-то лежал ключ, остался лишь отпечаток. Отец толкнул на всякий случай дверь – заперта.

– Не беда, что-нибудь придумаем, – сказал он.

Собаки увязались за нами, нюхали мне пятки. Когда я их приласкал, отец меня одернул:

– Я бы на твоем месте не стал.

Вдруг его осенило. Он поднял кверху палец: вспомнил! Влез на искрошенный деревянный подоконник сбоку от крыльца, вынул из кровли плитку и спрыгнул на землю с ключом в руке. Ключ легко вошел в замок, повернулся. Отец толкнул дверь.

– Заходи, я за тобой.

Черным ходом, как видно, давно уже не пользовались. Я спотыкался о связки старых газет, о картонные коробки с пустыми жестянками, разобранные удочки, корзины. Дверь с другой стороны прихожей была открыта и вела в грязную кухоньку. Печь была натоплена, но свет горел только в коридоре. На столе лежала початая буханка хлеба, рядом банка соленых огурцов и головка твердого белого сыра. Тут же – переносной радиоприемник, начатый кроссворд и коробка “Винтерманс”. Собаки скреблись в заднюю дверь, поскуливали.

Отец вошел следом за мной, окинул взглядом кухню.

– Никуда не уходи. Никуда, я сказал.

Он быстро пересек кухню и нырнул в чулан. Дернул шнур – и, моргнув пару раз, вспыхнула лампочка. Он поднял с пола большую жестяную миску и доверху насыпал в нее собачьего корма из пакета. С верхней полки достал бутылку рома и почти всю вылил в миску; сухие гранулы взбухли, напитавшись ромом. И в тишине – лишь собачий корм хрустел под ногами – отец прошагал мимо меня и, придержав ногой собак, поставил миску на крыльцо.

– Ну как, нравится здесь? – спросил он, вернувшись. И, не дождавшись ответа, продолжил: – Спору нет, прежде здесь было куда приятней. Во всяком случае, чище.

Он снова зашел в чулан, вытащил из-под полки деревянный табурет-стремянку и забрался на него. Сдвинув одну из потолочных досок, запустил руку в нишу и стал шарить, будто меж диванных подушек. И вскоре нашел то, что искал, – я понял по его лицу. Нет, он не улыбнулся, но губы чуть дернулись от радости. Послышался металлический стук, а показавшаяся из ниши рука сжимала узкий длинный чехол с ручками, как от бильярдного кия.

– Ты откуда тут взялся, гаденыш? – услыхал я за спиной хриплый голос. – А ну катись отсюда, а не то шкуру спущу!

Я обернулся – передо мной вырос старик в драном растянутом свитере, ворот в хлебных крошках. Старик надвигался на меня с кривой палкой наперевес.

– Денег ты здесь не найдешь. Что ты с собаками сделал? Где они?

– Ничего. Я просто… я… – Я пошатнулся и, если бы не стол позади, упал бы.

– Ты чей – Эйдена?

– Нет.

– Эйдена, чей же еще? Я тебя здесь уже видел. Ты один из его приемышей. Ну-ка вали отсюда к дьяволу!

Выглянул из чулана отец:

– Отвяжись от него, старый ты дурень! Внука не признал? Это же Дэниэл! – На левом плече он держал чехол, как землекоп лопату, а с правого свисал холщовый ранец. – Где ты патроны теперь держишь? В ранце всего два осталось. Небось не раз куропаток стрелял, с тех пор как я уехал.

– Фрэн! Я ведь чуял, что это ты.

– Да неужели?

– Да. Сижу за столом – и вдруг на меня пахнуло какой-то гадостью.

– Эх, приятно вернуться домой!

Старик вдруг пошатнулся, оперся обеими руками о палку.

– Велел же, чтоб ноги твоей больше тут не было! Что с тобой говорить, что с овцами, все одно.

– Да, но на этот раз я Дэниэла привез, чтоб тебя задобрить. – Отец положил ладонь мне на голову, дернул слегка за волосы. – Весь в нашу породу, в Хардести, не находишь? И бычится совсем как ты, только взгляни! Бедняжечка. Надеюсь, перерастет. – Он положил чехол на стол. – Поздоровайся же с внуком, заключи его в свои медвежьи объятия!

Старик глянул на меня почти приветливо.

– Здравствуй, внучек. – И обратился к отцу: – Нутром чую, ты во что-то влип.

– Ничего-то от тебя не скроешь, папа.

– Рука у тебя в хлам, и штуковину эту достал, не иначе как для дела – тут и думать нечего.

Дедушка обернулся ко мне, лицо страдальчески искривлено. Раньше я его видел только на фотографии, была у нас дома одна-единственная, в подмоченном альбоме, – дедушка у камина, с моим отцом-подростком. Даже имени его – Пол Мартин Хардести – я не знал, пока не прочел в газете. Он очень изменился – высох, как-то сгорбился. Лицо сморщенное, скулы обветренные, на шее неровный загар – сразу видно, всю жизнь прожил в горах.

– Что он затеял? – Его журчащий говорок чем-то напомнил отцовский. – Только не говори, Фрэн, что по мне соскучился. – У него вырвался презрительный смешок.