Мами поднялся с дивана, подошел ко мне и приставил наконечник рапиры к дергающемуся кадыку. Внезапно его голос изменился.

– Я не хочу его смерти. Каждый, кто рискует жизнью ради спасения других, достоин уважения. Я лишь хочу сломить дух этого испанца.

Огромный мавр приставил мне к позвоночнику зазубренное острие кинжала и вытолкал за дверь. Мы прошли через весь дворец на задний двор – площадку голой земли, огороженную высокими стенами. В центре двора виднелась окованная цепями доска – вход в подземную темницу.

– Вниз, – скомандовал мой проводник.

Я залез в дыру, и доска опустилась над моей головой. Темница оказалась такой тесной, что мне пришлось съежиться на земляном полу, подтянув колени к подбородку. От сырых стен несло испражнениями и засохшей кровью. Щель между доской и землей пропускала в узилище единственную тонкую полоску света. Поерзав, я убедился, что удобнее всего лежать ничком на спине.

На следующий день стражник откинул доску и сунул мне чашку с водой и кусок хлеба. Во мне зародились подозрения, что это лишь прелюдия к тем двум тысячам ударов плетью. Я принялся сосредоточенно есть и пить, стараясь не отрывать взгляда от земляного пола.

– Ты не помнишь меня, Мигель? – неожиданно спросил стражник с заметным кордовским акцентом. Я изумился, что он назвал меня по имени. Мавр улыбнулся; его лицо показалось мне смутно знакомым. – Это я, Абу. Мы дружили детьми в Кордове.

Я чуть не подавился куском хлеба, который жевал. С момента нашей последней встречи прошла целая вечность.

– Абу, – в оцепенении повторил я, стараясь поверить, что это не сон. – А я-то гадал, что с тобой стало!

Я был так поражен, что не мог двинуться с места. Абу протянул мне руку, вытащил из дыры и крепко обнял.

– Я думал, ты погиб во время бунта в Альпухаре! – воскликнул я, когда мы наконец разомкнули объятия.

– Нет, мы уехали из Испании, когда оттуда выгнали всех морисков. Сперва мы отправились в Марокко. Там мы схоронили отца, он не вынес разлуки с Испанией. Это была его родина, он любил ее, его предки жили там столетиями.

– Мои соболезнования… А мать? Она сейчас с тобой?

– Матушка вскоре последовала за отцом. Ее сердце осталось в Кордове. После ее смерти я приехал сюда и нанялся служить к арнауту Мами.

Я покачал головой. Мои несчастья выглядели пустяком по сравнению с тем, что пришлось перенести семье Абу.

– А Лейла? – спросил я.

– Вышла за торговца и сейчас живет в Тунисе, в деревне на побережье… Мигель, тебе лучше вернуться в темницу, – вдруг добавил Абу. – Нас не должны застать за разговором. Испания мне больше не родина. Мы должны быть врагами. Но клянусь, я всегда останусь твоим другом. Каждое утро я буду давать тебе несколько ударов, а потом хлестать землю. Но ты должен кричать, как будто тебя и правда секут, – на случай, если нас подслушивают. – И он вытащил из кармана штанов потрепанный томик «Жизни Ласарильо с Тормеса»: – Возьми, я привез ее из Испании. Это единственная книга на испанском, которая у меня есть. Я помню, ты любишь истории. Может, они хоть немного скрасят твое заключение.

В те краткие часы, когда слабый луч полдневного солнца проникал под доску и озарял мою темницу, я читал и перечитывал повествование о невзгодах и злоключениях Ласарильо, пока не выучил всю книгу наизусть. Именно она, а не пища, которую я с великой благодарностью принимал от Абу, делала мое существование хоть отчасти сносным, развлекала ум и заставляла время идти быстрее. Похождения плута Ласарильо переносили меня на родную землю, от которой я оторвался столько лет назад, а его неунывающая крестьянская натура ненадолго заставляла забыть весь ужас моего положения.

Заживо погребенный в тесной сырой могиле, я научился иному отсчету времени. Мои дни делились на свет – тонкую золотую нить в щели между доской и землей – и бесконечный мрак. Иногда темнота и сопутствующее ей безмолвие тянулись так долго, что лишь телесные потребности и вопли невольников, которых пытали в застенках арнаута Мами, напоминали мне, что я до сих пор жив. Тогда-то я и научился оживлять часы убийственной темноты красочными воспоминаниями о Кордове. В мыслях я вновь видел город, где пленительные женщины сидят друг напротив друга под окном, словно поклялись никогда не подымать глаз от вязания (ибо краткого их взгляда довольно, чтобы жар охватил несчастного прохожего, и сколько мужчин в одночасье теряли голову!); город прославленных мастеров-кожевников, где умение ткать шерсть или шелк считается редкостным даром; город, вечно оглашаемый стуком тамбуринов, звоном кимвалов и рыданиями мавританских флейт. Невольник в Алжире, где вода дороже золота, я с особенной тоской вспоминал ледяные потоки, что берут начало в расщелинах Сьерра-Морены, звучно журчат в кордовских фонтанах, а затем, усмиренные, бегут по мозаичным желобкам в Алькасаре, наполняя пруды с толстыми золотыми рыбками или орошая в садах цветы и фруктовые деревья. Эти воды, некогда бывшие горными речками, приносили с собой долгожданный освежающий ветер; он ласкал разгоряченные щеки горожан, словно прохладная ладонь, умасленная дорогими бальзамами из Нового Света.

В те дни, когда я начинал терять надежду – единственное сокровище, которым владел, – меня спасали видения городских садов с бесчисленными горлицами, чье слаженное утреннее воркованье достигало к полудню такой силы и мощи, что у случайного слушателя от этого восторженного хора начинала кружиться голова. Припоминал я и огромные стаи ласточек, которые, словно живые ковры-самолеты, проносились на закате мимо увенчанных крестами церковных колоколен и острых как игла минаретов. Но главное, я вспоминал, что Кордова – родина Сенеки, чья философия стоицизма стала мне в зрелые годы истинной опорой, помогая принимать удары судьбы с должным терпением и хладнокровием. Проводя дни и ночи во мраке земляной ямы, я часто воскрешал в памяти свой любимый уголок Кордовы – великолепный собор, некогда бывший мечетью. Похоже, горожан не слишком заботило, что душа этого места изначально была мусульманской. Матушка водила туда наше семейство к воскресной мессе. Но гораздо больше мне нравилось ходить туда в компании Абу, чья семья обратилась в христианство. Меня завораживали его рассказы об ученых правителях-арабах, строителях этой мечети. Их необыкновенные имена – Абдаррахман, аль-Хакам II, аль-Мансур – больше подходили сказочным героям, чем реальным людям. Мы в восхищении бродили под арками, украшенными золотыми листьями и ляпис-лазурью, обнимали прохладные колонны из гладкого розового гранита, любовались причудливыми мозаиками и волшебными узорами, которые солнечный свет, преломляясь в круглых витражных окнах, тенями очерчивал на изразцовом полу. В такие моменты церковь казалась нам зачарованным местом, созданным не смертными людьми для таких же смертных, а кудесниками – для утонченных душ, видящих в гармонии цвета и формы наивысшее проявление божественного.

Абу рассказывал мне и о сокровищах, спрятанных в руинах Медины ас-Сахра – мраморного города-дворца неподалеку от Кордовы, что исчез пять веков назад, оставив в память о себе немногочисленные развалины. В бытность школярами мы нередко прочесывали эту местность в надежде отыскать клад, который, по слухам, был чуть ли не богаче всей сказочной страны Эльдорадо. Нам требовалось несколько часов, чтобы добраться из Кордовы до склонов Сьерра-Морены, где, согласно легенде, некогда стояла Медина ас-Сахра. Увы, наше усердие было вознаграждено лишь парой осколков древней глазурованной керамики. Я носил их в кармане, то и дело катая в пальцах, и грезил о городе, который, если верить Абу, был самым красивым и культурным в Европе.