Подошло время прощаться. Я развлеклась и достаточно далеко зашла, не было нужды продолжать. Я могла бы написать Трейси на следующей неделе. Сказать, что, если рукопись когда-нибудь увидит свет, он непременно сядет в тюрьму за половую связь с несовершеннолетней девочкой. Но какие-то воспоминания о минувшей страсти удержали меня. Или, быть может, заигравшись в «ястреба и голубя», я чересчур осмелела. Почему бы не зайти еще дальше? После двух новых порций Трейси совсем опьянел, у него язык заплетался, а я отважно двигалась вперед. Я предложила пойти куда-нибудь перекусить, и он сам позаботился об остальном. Когда мы, спотыкаясь, вышли на улицу, Трейси сказал, что сейчас слишком холодно – что, если мы быстренько зайдем к нему и он наденет что-нибудь теплое? Я поднялась вместе с ним по лестнице в квартиру, довольно убогую, однокомнатную, с отдельной кухней и ванной. Кушетка служила кроватью и стояла неубранной. Вдоль стен висели книжные полки.

Закрыв дверь, Трейси прижал меня к стене и поцеловал. В чем-то это было романтично – практически мои подростковые фантазии. Но чувствовалась некоторая агрессия в том, как Трейси прижался нижней частью тела к моему бедру, и я вспомнила, зачем я здесь. Как далеко можно зайти? В Трейси проглядывало что-то извращенное и легкомысленное, но одновременно и жестокое; я почувствовала отвращение. Он уже залез мне под одежду и принялся толкать к кровати. Юбку он расстегнул с неожиданной сноровкой.

Я с силой оттолкнула Трейси, но его остановила не сила толчка, а выражение моего лица. И тут я струсила. Все было кончено. И тогда он заплакал. Я стояла и с удивлением наблюдала, как он безутешно рыдал от жалости к себе.

– Я хочу умереть, – бормотал Трейси. – Меня убить надо за то, что я сделал.

Вдруг я задумалась, не догадался ли он, для чего я здесь. Я уже собиралась уйти, но задержалась. Он бросил вызов моей трусости. И я обрела второе дыхание. Я могла сделать еще шаг. Должна была.

– Не будь к себе слишком суров, – поддразнила я, пуская пробный шар.

И еще немного дальше!

– Когда ты прочтешь рукопись, то поймешь, – сказал он.

– Я уже прочла, – произнесла я и подняла его на ноги. – Я все знаю.

У меня словно крылья выросли. Я обняла Трейси, поцеловала в шею и повторила:

– Я все знаю.

– Я заслуживаю смерти, – произнес он.

Тогда я вытащила из волос шпильку и прицелилась в точку примерно в полутора дюймах за ухом, где позвоночник соединяется с черепом. Я нарочно заострила ее в тот день. От смерти Трейси отделяли лишь слой нежной кожи да моя смелость. Я поцеловала его в шею, и он заплакал.

Для тех, кто никогда не убивал, святость человеческой жизни кажется несокрушимой крепостью, которая защищает нас. Есть что-то незрелое в том, чтобы вызвать в себе желание совершить убийство. Перейти от фантазии к непосредственному действию – жестокий и бесчеловечный шаг, это логика недоразвитого ума.

Я затаила дыхание и напала.

Одним яростным движением я вонзила шпильку ему в шею, и тело Трейси отяжелело и выскользнуло из моих рук на пол. Я в ужасе вскрикнула. Он наблюдал за мной, парализованный, как во сне, когда человек все видит, но ни над чем не властен. Его охватили спокойствие и смирение. Было что-то простое и почти невинное в доброжелательности, которую он испытывал к девушке, стоявшей над ним в одних колготках (юбка лежала на полу рядом). Он желал ей исключительно блага. Трейси наконец расслабился и выкинул лишние мысли из головы, и вот он сидел в огромной, тускло освещенной комнате с деревянным полом и несколькими яркими картинами на стенах, и из тишины в сознание проникали слова – то ли песня, то ли стихи. Такие красивые. Жаль, что он не мог их записать.

Я затаила дыхание и пискнула, подавляя крик. Я позвала Трейси, но он не двигался. Возможно, притворялся, чтобы напугать меня. Я потрясла его, но тщетно. Тогда кровь отхлынула от моего мозга, и я ощутила сильную дурноту. Я бросилась в ванную и наклонилась над унитазом.

Когда я вернулась, Трейси лежал неподвижно. Минуту назад он был жив. Моя рука преодолела такое короткое расстояние. Лишь несколько сантиметров отделяли «тогда» от «сейчас». И вот он уже никогда больше не встанет, не заговорит, не сядет на велосипед.

Я не сдержала слез. Никогда еще так не рыдала. Истерика казалась притворной, хотя за ней никто не наблюдал. Плача, я одновременно собиралась с мыслями. Когда я извлекла шпильку, из шеи хлынула темная кровь, разливаясь по полу. Глубокая алая лужа напоминала раскрывающийся цветок. По-прежнему исторгая потоки слез, я отмыла туалет, чтобы убрать следы собственной рвоты, потом протерла все поверхности. Я больше ничего не могла сделать. Я ушла, прикрыв за собой дверь, вернулась домой и плакала во сне. Проснулась я взрослой. Ноша потяжелела, но я стала сильнее, поскольку обрела опыт. Отняв у другого жизнь, ты либо изнемогаешь от боли, осознав всю тяжесть своего поступка, либо переворачиваешь страницу и живешь дальше. Но позабыть новую истину уже нельзя: ни бог, ни легко извращаемые человеческие законы не защищают жизнь; наше существование, столь зыбкое, не бережет ничто, кроме индивидуального выбора, похожего на тонкую паутинку. Смерть присутствует в каждом.

Я отправила рукопись Трейси, приложив стандартное извещение об отказе.

На следующий день прибыл мой багаж, но что толку? Я проснулся раздраженным и долгое время злобно пялился в потолок, потом смотрел телевизор, пока скука не заставила меня вновь уставиться в потолок. Я подумал было, что скучаю по Бабочке, но понял, что ошибся. Иногда так бывает: кажется, что хочешь спать, а на самом деле тебя мучит жажда. Я ни в чем не видел смысла. Томоми Ишикава не только умерла, но и замарала мою память о ней, и я теперь даже скучать толком не мог. Я хотел позвонить Беатрис, но она просила этого не делать, поэтому я написал ей сообщение, которое тут же стер. Затем по пожарной лестнице скользнул Кот и аккуратно запрыгнул в открытое окно. Тщательно выбрав местечко на кровати, он улегся.

– Все как-то слетело с тормозов, – произнес я и снова погрузился в сон, ненужный и тяжелый. Когда проснулся, Кот исчез.

В четыре часа дня я принял душ, побрился, переоделся в чистое, что было приятно. Но я продолжал гнать прочь мысли о Бабочке и ее смерти. Я поел в пиццерии, затем нашел бар со столиками на улице, сел и стал писать, потягивая пиво. Ноги сказали мне, что нужно встать и пройтись. Я бродил по городу, пока не нашел японский ресторан на авеню А, где до отвала наелся суши и выпил небольшую чашечку саке. На обратном пути в отель я спустился по лестнице в подвальный бар, еще кое-что записал и выпил две пинты пива. Так прошел день.

В восемь часов на следующее утро я встал с тяжелой головой, выпил столько воды, сколько влезло в желудок, и уже собирался заснуть опять, когда получил сообщение от Беатрис: «Вы уже встали?» Я подумал, что она написала мне по ошибке, и решил сначала проигнорировать сообщение, а потом все-таки ответил: «Типа того. Как дела?»