Итак, с одной стороны — страх, с другой — смех, и как будто между ними только одна граница, которая нарушается в противоположных направлениях. Так вот, на одной стороне, первой, мы размещаем серьезность и обязательность средневекового телесного канона[192], а на другой то, что этот канон разрушает, отрицая его необходимость и авторитет, — карнавально-гротескный образ человеческой плоти, свободно играющей со своими превращениями. Но это противопоставление следует уточнить. Смех сам по себе есть смех, нет гротескного смеха, мы смеемся над чем-то необычным, невероятным, невозможным, т. е. мы смеемся над тем, что выражено, и как? Гротескно. Значит — всегда чрезмерно, в гротескном образе, дано отношение к пародируемому, разрушаемому, расширяемому объекту. И это разрушение его идет настолько мощно и быстро, что мы видим в нем не только смех, но и страх. Если это смех, то это смех обличающее-разоблачающий, открывающий страх перед ним. Другими словами, в смеховых проявлениях главное — непреодоленный страх. Чрезмерная пластика телесного требуется для того, чтобы выразить страх перед очередным человеческим пороком. Посмеяться над ним, но и содрогнуться от ужаса (а вдруг все это происходит на самом деле, реально?). Трудно предположить, чтобы в гротеске смех смог бы отделиться от страха: часто мы смеемся потому, что напуганы; но то, что пугает и страшит, иногда оборачивается в свою противоположность, во взрыв смеха.

Подводя некоторый итог, можно сказать, что тело полное и завершенное, непроницаемое и закрытое, — это тело средневекового телесного канона. Но тело-гротеск — всегда незавершенное и становящееся, тело это не каноническое, скорее анархическое, расщепленное, причем на столько частей и фрагментов и органов, которые нельзя связать во что-то единое, оно открыто и сливается с великим телом Природы, утрачивая свои цивилизационные основы и нормы. Смех не анатомичен, он ничего не в силах расчленить, скорее он взрывает, он играет с излишествами, объемами, размерами… Человеческое существование, запертое в смертное тело, никак не согласуется с идеей бесконечной Божественной полноты. Отсюда пантеистическая идея совпадения человеческого со всем, что вне его; нет ничего Внутреннего, как нет ничего Внешнего, одно переходит в другое. Но это есть опыт чисто возрожденческой полноты бытия, новой обновленной модели мира. В одной странной книге, на которую любил ссылаться Борхес, мы обнаруживаем позицию весьма близкую идеям Бахтина. Автором вводится принцип полноты бытия (plenitude): «…вселенная plenum formarum (преисполнена форм), в которых исчерпывающе представлено все мыслимое множество разнообразия живущего», и добавим: всего мыслимого и всего вообразимого, что нет ничего, что бы уже не было. Напомним о существовании алхимического, астрологического человека (вся техника сопряжения макро- и микрокосма)[193] как высших образцов сверхчеловеческой полноты.

15. Традиционный тип отечественной власти никак не изменился. Это все те же основные приемы, которые когда-то были объявлены Достоевским: тайна, чудо, авторитет. Попробуем прокомментировать:

• тайна. Тайна играет фундаментальную роль: это сфера осуществления властных полномочий и функций в реальном времени и месте. «Секретные письма», lettre de cachet, — одна из важнейших особенностей государственного принятия решений во Франции при Людовике XIV. Letrres de cachet это произвол Короны[194]. По любому навету и подложному свидетельству, по клевете и доносу подданный мог повлиять на решение высшей власти. В России самодержавный произвол имел совершенно варварские и ничем не обузданные формы прямого действия (насилия). Значение указов и принимаемых законов, их темная изнанка остаются частью игры в тайну властных полномочий[195]. Если все действуют с точки зрения «здравого смысла», а очаг его мы находим в высшем должностном лице, то в таком случае мы имеем дело с идеальным дискурсом авторитарной власти. Причем, что интересно, власть полагает, что вместе с властью она получает право говорить от имени «общего чувства». Неучастие во всем, что может приоткрыть тайну, поставить под сомнение секретность решений, принимаемых по понятиям и на основании «здравого смысла». Сегодня эта секретность выглядит крайне наивной игрой и, в сущности, построена на эффекте запугивания возможных противников.

• чудо. Власть, чья легитимность целиком связана с традициями и обычаями народной, той же властью изуродованной жизнью. Народ всегда воспринимал власть в контексте ее сакрально-религиозного представления. И так было всегда, даже сегодня делаются попытки такого рода. Казалось бы, на первый взгляд произошло очевидное расколдование власти (термин М. Вебера), и она потеряла свои свойства чудогенной, чудо производящей власти. Вера в чудо постепенно утрачивалась и распылялась по разным сословиям, классам и прослойкам. Власть сегодня бессильна («ничего не может»), поскольку она не в силах поддержать традицию произведения чуда в традиционном исполнении. Сегодня чудо — это исправление несправедливости, лжи, равных условий и ничего сверх этого. Заблуждение касается только самой власти, которая пытается поддержать в себе иллюзию собственной чудогенности. Однако начиная с первого перестроечного периода и вплоть до сегодняшнего дня чудодейственность власти резко упала, основной потребитель чудес — так называемое постсоветское сознание впало в апатию и отчаяние. Итак, чудо устранено — гражданское общество по мере формирования на наших глазах больше не надеется на чудо, точнее, оно в нем не нуждается.