Козин выразительно крякнул, и Кеша принялся искать себе закуску.

– Ну и когда ты ехать собрался? – спросила Бронислава Кешу. – И на какие шиши? На его, что ль?

Кеша нахмурился на мгновенье, сосредоточился – и отвернулся от неё, говоря теперь только Козину:

– …А вот уже отец мой – тот всю свою жизнь на поминки употребил. Тогда многие так делали: белых выперли и спокойно запили. Загуляли на просторе… Так вот, я тебе не договорил. Выпил, значит, мой отец ровно шестьсот шестьдесят шесть бутылок, – помянул то есть, всех до единого, геройским дедом Егоршей убиенных, – и пьяный в стельку умер. Справился с поставленной перед собой задачей! Представляешь? С помощью профсоюза, конечно… Мать на пекарне профсоюзом командовала, а он ей членские взносы помогал считать… Он меня, между прочим, пьяным заделал. А вот видишь, – Кеша, хвастаясь, постучал себя по темени, – на мне не сказалось. Парадокс!

Козин согласно кивнул – и указал Брониславе на Кешу вилкой:

– Нет, Кешка – он гений! «…И зачумлённого не принесёт плода»!

Все снова помолчали. Бронислава смотрела в кухонное окно безучастно. А Козин вздыхал отчего-то, то и дело оборачиваясь на дверь.

– …А что? – заносчиво спросил Кеша. – Жестокое время было! Тогда никто никого не щадил. Не мы бы их, тогда бы – они нас! …Если б какой-нибудь пресловутый беляк убил бы шестьсот шестьдесят шесть человек красных, и в их числе – моего деда Егоршу? Разве лучше было бы?! А?

– Конечно, хуже! – с готовностью поддержал его Козин. – Тогда бы у беляка внуки дураками народились. А так…

– Ну, это же козе понятно!

– Викентий! Зачем ты опять про коз?!

– Гадство! Про Хрумкина – нельзя, про коз – нельзя! – в конец расстроился Кеша. – А про кого мне – можно?

– Про меня можно. И про план ваш городской, – громко сказала Бронислава, запахиваясь потуже. – Надо нам его втроём принять. Вместе. Небось, и я тут не лишняя – помогу, чем смогу. Проголосую прямо щас, если что.

– …А здесь такая глушь, что и революций никаких не было! – вдруг сообщил ей Козин сокрушённо. – Представляете, что сторож в ДэКа мне про то время поведал? Да, сначала, говорит, приезжали какие-то, митинговали – называли буянских «господа мужики!» И сразу – в город, поскорей. А потом прискакали другие – называли буянских «товарищи мужики!» И тоже – в город галопом. Всех в бедные записали, чтоб с буянскими не связываться, на самоуправление всё здесь спихнули… А не запиши-ка? Когда каждый – с топором за поясом? А до города – путь тяжёлый. Никакого грейдера не было… Да, гиблое тут место, дорогие мои. Ой, гиблое! Практически недоступное для прогресса. А вы, Броня, как считаете?

– Какие уж тут революции, в глухомани нашей? – отмахнулась Бронислава. – У нас и богатых-то сроду не было. Бедных, правда, тоже. А староста выборный – он себе больше других никогда не брал, говорят. Не положено это у нас было… Нет. Одним гуртом жили – всем всё поровну делили: разве среди своих бедные-богатые бывают? Жребий!.. Колхоз – он колхоз сроду и был. Мы к нему привыкшие, не ещё к чему.

– Вот оно: община! Извечная коммуна! Первобытный коммунизм! – повернулся к ней восхищённый Козин. – Я всё понял. Идея коммунизма победила в России потому, что Россия была коммунистической изначально – и всегда! Только так она выживала по глухим местам.

– А кого это она у нас победила? – не поверила ему Бронислава и фыркнула. – Никого она здесь не победила, идея эта. У нас как всё было, так и осталось. И всегда так будет… Баловство-то мы любое тут пересидим: хоть коммунизм, хоть демократию. Нам без разницы… А коммунизм тот – он и не наш, он заграничный был. Поэтому не удержался… Ну, хватит про то, что и так у нас все знают. Я для другого разговора села.

– Почему же – заграничный? – с повышенным вниманием спросил Козин.

– А всё, что без Бога, то и заграничное. Не наше значит, – косилась на Козина Бронислава. – Он, правда что, без Бога, коммунизм. С трупом только.

– С трупом Ульянова!.. Или – с трупом Маркса?

Однако Бронислава снова отмахнулась от Козина:

– Да там полно трупов этих, и не один что-то не воскрес. Чем их только не натирают, а никто не воскрес – никто не вознёсся. Охота вам про пустое молоть… Когда едешь-то? – снова спросила она у Кеши. – Давай вот здесь, при нём, при завклубе этом своём, решай. Раз на людях ты всё решать начал – на людях давай и закончим. Ну, что?

Кеша в тот миг будто уснул с открытыми глазами и не шевелился.

– Куда? – вдруг удивился Козин. – Это же трёп был! Пьяный трёп!

– Едешь, говорю, когда! – прикрикнула Бронислава на Кешу, теряя терпение.

Он встрепенулся. И начал сосредоточенно обводить пальцем клетчатый узор на чужой клеёнке.

– Да я же к Козину на работу пришёл проситься! – вдруг возмутился Кеша. – Художником! А он говорит: штатной единицы нет. Одни нули у них в штате. Круглые.

– Завтра поедешь, – с нажимом сказала Бронислава. – А то автобуса десять дней потом не будет. До следующего тебе терпеть невмоготу, небось? Устанешь ещё рейса-то ждать, чего доброго. Измучаешься.

– …Так, работы же всё равно нет! Не берут! – возмутился Кеша.

И закричал, ударяя себя в грудь кулаком:

– А без работы я кто? Дармоед? Я, художник, поэт и всё такое, для твоего зятя недоразвитого, какого-то пресловутого, вообще, оказывается, недочеловек! Руку здороваться тяну, а он мимо глядит. Бездар-р-рность!.. А эта дочь твоя? Глазами всего изъела, как каустическая сода. У тебя, между прочим, дочь – фашисткой выросла. Я, между прочим, тоже слыхал кое-что. Ночью!.. Это не дочь у неё, Козин, а дойч какая-то! Натуральная дойч! Судя по разговорам.

Бронислава побледнела и встала было со стула. Однако взяла себя в руки.

– Фашистка! Фашистка – дойч твоя! – возмущался Кеша. – Отъявленная, между прочим.

– Дочь – не трогай. У неё оба деда с фашистами воевали. Ты мне её под законы-то новые не подводи!.. Не при чём она. И про зятя – чтоб я больше слова плохого не слыхала. А работа везде есть. Скажи только, искать её надо.

– Нет, на птичник, что ли, мне идти?! – взвился Кеша, налил только себе и выпил махом. – С моим легендарным происхождением? Хрумкина смешить.

Потом пожаловался Козину:

– Представляешь, куда она меня пристроить хотела? Дерьмо куриное выметать. Нет, ты представляешь, Козин?! Безобр-р-разие. Я – и дерьмо. Парадокс!

– А на птичнике что – не люди работают? – удивилась Бронислава. – Не хуже тебя, небось. Может, и почище будут. Лучше метлой дерьмо-то мести, чем языком ты его метёшь.

Кеша только презрительно хмыкнул.

– Ну, ты к этой работе непривычный, – миролюбиво заключила Бронислава. – Поезжай. От меня, плохой. В городе ещё раз поживи. У этой. У хорошей-то своей. На гостиницу денег не дам. У Зои богатой и остановишься. Накормленный будешь, в тепле. Постирать есть кому. А на работу устроишься, квартиру частную снимешь – напишешь, я к тебе и приеду. Не брошу!.. Или меня, старуху, в город не повезёшь, постесняешься? Там ведь все расфуфыренные. Ну, так я, Кеш, в парикмахерскую городскую схожу. Кудрей полно навью. И румяна там, в магазине – всем кряду, небось, отвешивают. Хоть килограммами. Ох, умора… Ты, Кеш, только дай знать. Я тебя, где хочешь, найду! – с весёлой угрозой закончила Бронислава.