и родителей с их телефонами и адресами, показала шкаф для одежды и сменной обуви и напомнила, что медсестра у нас работает на полставки, так что в случае чего обрабатывать разбитые носы и коленки мы будем сами.

— Ладно, еще поговорим, — спохватилась она, когда в игровой, к которой примыкала наша раздевалка, стало особенно шумно, — идем, пора с ребятишками знакомиться.

В среднюю группу входило двенадцать человек. Две прозрачно-худеньких девочки-близняшки, застенчиво засунув пальцы в рот и глядя на меня круглыми глазами, сидели в уголке в обнимку с куклами Барби; на светлом прямоугольном паласе у окна шумная компания увлеченно строила что-то из больших разноцветных кубиков, а трое вихрастых мальчишек, среди которых был и Олежкин друг Артем, собравшись вокруг стола, устроили на нем гонки на машинах.

— Дорогие дети, к нам сегодня пришла в гости Вероника Павловна, — начала Марина, положив руку мне на плечо, и ее сильный голос мгновенно перекрыл все возбужденные голоса. — Вероника Павловна сегодня посмотрит, как вы играете, спите и кушаете. А еще мы вместе с ней будем петь песни и читать новую сказку. Давайте все встанем и дружно с ней поздороваемся!

Детский хор сбивчиво загудел:

— Здрасте, Веоника Палавна!

— Покажем Веронике Павловне, какую интересную песню про лунатиков мы выучили?

— Да! — завопили малыши и, толкаясь и шумя, принялись строиться.

К концу этого суматошного и веселого понедельника мне подумалось, что мой сын чувствовал бы себя с «лунатиками» в своей стихии.

А уже к концу вторника, когда стеклянно-хрупкие близняшки доверили мне свои крошечные ладони во время прогулки по парку, я поняла, что чувствую себя здесь в своей стихии и я.

А еще я была так рада вернуться домой, пусть этот дом без папы и осиротел и стал другим. Но теперь каждый день снова приближал меня к отъезду; и мама, хоть ничего и не говорила и не просила меня подумать и остаться, тоже — я знала — считала эти дни.

Я оглядывала ряды кустов у забора: вот крыжовник, вот смородина, а вот вишня, которую в этом году снова надо будет проредить, чтобы не заполонила сад. Я слушала, как квохчут в сарае куры и похрюкивают поросята, к которым Олежка каждый день ходил чесать бока и трогать розовые пятачки. Я вдыхала запах соседской сирени — она в этом году зацвела на удивление рано и теперь благоухала на всю улицу — и мне становилось так тоскливо при мысли о том, что уже скоро придется уехать отсюда. Снова вернуться в город, который я так и не полюбила и который так и не полюбил меня.

Я обещала Марине, что приду в четверг, и это обещание так легко сорвалось с моего языка, будто совсем ничего не позволило бы мне его нарушить.

Но я совсем не узнавала себя в эти дни. Я будто больше не могла себя сдерживать, будто, сорвавшись раз, я сломала какой-то барьер между моими настоящими желаниями и долгом, который им во всем противоречил, и теперь не могла найти в себе силы его восстановить.

На вокзале я встала в хвост очереди к кассе, неловко переминаясь с ноги на ногу, и опасливо оглядывая толпу. Пахнущие табаком мужчины, надушенные женщины с детьми и без, небольшая группа молодых людей, болтающая о сессии и выходных — всем им, казалось, не было до меня дела, но я постоянно чувствовала на себе их взгляды.

Ощущала рядом их тела.

Двигалась с ними вперед.

С каждым шагом к кассе сердце мое билось в груди все громче и громче. Я чувствовала, что еще немного — и меня просто стошнит в этом море запахов и голосов и ненароком прижимающихся ко мне тел, в этой толпе, которая толкает меня к провалу окошка, как к пропасти, в которую я должна провалиться.

…И я не смогла.

— Девушка, вы стоите?.. — донеслось вслед, когда я развернулась и быстро стала пробираться обратно к выходу. — Девушка! Эй!

Воздух скапливался тяжелым комом у меня в горле, чужие человеческие лица наползали одно на другое, грозя вынудить, заставить меня вернуться, и я уже едва ли не закричала:

— Пропустите! — И ринулась вперед, расталкивая возмущенную толпу локтями.

Я выбежала из здания и сбежала по ступеням, и земля все пыталась уйти у меня из-под ног. Остановившись на ярко освещенной солнцем привокзальной площади, я схватилась за грудь, в которой теснился воздух, истерически засмеялась от накатившего облегчения — но тут же чуть не заплакала, когда поняла, на что я только что решилась.

— Я никуда не уеду! — сказала я громко себе самой, и проходящие мимо с подозрением на меня покосились. Но мне было все равно, так что я повторила еще раз. — Я никуда не уеду!

Я не уеду.

Я не уеду отсюда, и дело не только в Егоре. Я не хочу уезжать, потому что здесь мой дом, здесь люди, которых я люблю… и потому что только здесь я смогу перестать быть Никой, которой постоянно нужно помогать, и стать той, кто может помочь себе сама.

Пусть не сразу, пусть потребуется время, но если я не рискну сейчас и не воспользуюсь этим шансом, у меня не хватит решимости сделать это, глядя Лаврику в лицо несколько месяцев или даже лет спустя.

Я должна попытаться. Ради себя и ради своего сына, который должен почувствовать, что и на маму в этой жизни он может положиться.

— Ника! — окликнул меня из машины дядя Боря, опустив стекло. — Ты все, что ли, управилась?

— Управилась, — ответила я.

— Шустро ты. — Он завел мотор. — Ну, садись тогда, заскочим сейчас на рынок и быстренько домой.

Я тряхнула головой и, не оглядываясь, направилась прочь от вокзала.

ГЛАВА 23. ЕГОР

Святая И неосторожная, Чего ты просишь? Правды? Лжи? Но шепчет женщина: «Скажи! Скажи мне Что-нибудь хорошее…»

(Роберт Рождественский)

По правилам даже на перерыве для отдыха и питания дежурный фельдшер скорой помощи не мог покидать своего рабочего места.

Водитель тоже, но тучный одышливый дядька по фамилии Маркушев жил в двух шагах от больницы — и предпочитал обедать дома. За все время его работы — без малого двадцать лет — в обед вызывали скорую помощь всего раз десять, и каждый раз Маркушев успевал подкатить к крыльцу больницы через минуту после того, как туда выходил фельдшер со своим чемоданом.

Так что водитель спокойно хлебал домашний супчик в своей родной кухне.

Егор же ел в комнате отдыха, слушая доносящиеся из столовой —