полнейшей европеизации своей страны. И вот когда образование было закончено, цветок возвращался в свой ужасающий отчий дом, к родителям и родным, с которыми больше не о чем было говорить, отставший и никуда не причаливший, лишённый корней, скучающий, обречённый отныне на несчастное в глубине существование. Стоило посмотреть на Езабель, которая неизвестно откуда вставала и неизвестно куда заходила, которой нельзя было с точностью определить круга, которая была европейкой, и только, на эту луну, влачащуюся по стамбульскому небосводу, чтобы не подумать, что она была бы, вероятно, в тысячу раз счастливей, если бы провела детство и юность в своём ужасающем гетто, где проживали её мать и отец и где она изредка появлялась, пробираясь тайком и проживая в отелях на другом берегу, не в силах представить себе жизнь без ванной и прочих удобств.

Она была на виду у всех, появлялась на военных судах, в отелях и посольствах, пока ещё в поисках приключения, которое злые языки (впрочем, все языки обязательно злы) за ней пока отрицали, в поисках первого падения, которое все ждали с нетерпением и которое должно было предшествовать следующему, и так далее. Но так как подобные приключения совпадают в Константинополе с весенним или летним сезоном обязательно, когда Босфор покрывается лёгкой флотилией, когда в Летнем паласе[171] начинаются симфонические концерты, когда посольства переезжают в летние резиденции, то у Езабель было впереди ещё несколько месяцев, чтобы обжечь крылья. Демонстративное предпочтение, которое она оказывала Ильязду, и то, что он стал почти непременным её спутником, какой-то несчастный русский клерк из американской конторы, показалось всем чрезвычайно странным, кроме самого Ильязда, разумеется, который был на верху блаженства.

Но сколь сия встреча походила мало на роман или хотя бы самое поверхностное увлечение! Это была скорее дружба, и притом с лёгким налётом скуки. Езабель, она точно искала общества Ильязда не потому, что он ей нравился, а потому, что она себе поставила задачу быть с ним близкой, а Ильязд, если бы он сам как следует[172] разобрался в себе, ответил бы, что, по существу, сама красавица занимала его весьма мало, и что его больше увлекала мишура, что его делало счастливым удовлетворённое самолюбие, гордость располагать обществом такой девушки, отшлифованной, притом и богатой, и вся толчея, которой это внезапное знакомство сопровождалось. Но о чём было задумываться? Благодаря покровительству Ивы его быстро повысили в чинах, Ива его поселил у себя и предоставил в его распоряжение хотя и «Форд», но всё-таки машину, а что ещё больше нужно было молодому человеку? И поэтому жизнь сразу стала на рельсы, полная вальсов, прогулок, болтовни, стараний показаться блестящим, всей той обаятельной пустоты, которая была и будет всегда привлекательней тяжеловесной мудрости, осмысленной жизни, ума и прочих, быть может, весьма похвальных, но невыносимо скучных нравственностей и добродетелей.

Но одно из городских происшествий внезапно показало Ильязду, насколько непрочен этот новый, счастливый, солнечный, безмятежный порядок.

На старом мосту захватили шайку убийц. Военные власти обратили внимание, что некоторые солдаты, возвращавшиеся в казармы через этот наполовину разобранный мост, до казарм так и не дошли. Устроили слежку и засаду. Убийцей оказался продавец бубликов, выкрикивавший: «Горячие бублики!» – после чего сообщники вылезали из-под моста и помогали прикончить жертву. Головы (их нашли немалое количество) прятались в полости одного из быков моста, а тела выбрасывались в З[олотой] Рог, и так как течение Рога (одна из основных причин его чистоты, несмотря на весь ссыпаемый в него мусор и отбросы) всё быстро уносит в море, то шайка могла долго оперировать, не вызывая тревоги, тем более, что пропажи могли быть отнесены за счёт солдат и т[ому] подобное.

Арестованных пытали в английской тюрьме. К этому времени английская оккупационная полиция уже обзавелась усовершенствованным орудием американского изделия, железными латами, которые надевались и пригонялись к допрашиваемому. По латам пропускался ток, железо начинало жечь кожу, и если пытаемый упорствовал, то рисковал умереть от ожогов. Арестованные на мосту вопили из лат обуглившимися, выдали товарищей, но шайка оказалась такой многочисленной и замешанными в неё оказались такие видные лица, что англичане вынуждены были прибегнуть к самым широким обыскам в Стамбуле. Новость о пытке, обысках и прочем и целый ряд сенсационных подробностей были принесены на посольский бал чрезвычайно взволнованным Суваровым.

Ильязд увидел его издали объясняющим кому угодно всё и вся и сперва хотел удалиться. Но Езабель танцевала под звуки только что привезённого негритянского джаза, и Ильязд должен был ждать конца. Суваров заметил его и обрушился на него с яростью:

– Я давно уже хотел с вами поговорить, но всё откладывал, так как мне было некогда. Но посмотрите, что происходит, разве можно терять время? – и он рассказал всю историю с шайкой.

Ильязд смотрел на него, ничего не понимая. Терять время на что, что за невероятная болтовня?

– Вы теряете время на флирт, мой друг.

– Но вы с ума сошли, какое вам дело, чего вы лезете в чужие дела?

– Ах, вот какой благодарностью вы мне платите. Нет, необходимо объясниться, – и схватив Ильязда за рукав, он выволок его из залы.

Ильязд был разозлён. Потому что Суваров дал ему два раза по пятьдесят лир, Ильязд не смеет больше жить личной жизнью, не поступать иначе, как по указке Суварова? Он, насколько ему известно, не продавался в рабство.

– Развлекаться вздумали, играть в любовь, словно у вас есть на то право, – резал Суваров, не скрывая насмешки.

– Суваров, если вы будете продолжать в том духе, я вас ударю. Пустите, – Ильязд освободился и стал разглаживать смятый Суваровым рукав фрака.

– Ударите. Вот тоже нашли решение вопроса, как будто это вас подвинет вперёд, – он засунул руки в карманы и бросился в угол комнаты. Повернувшись с видом победителя: – Вы что же, воображаете, что, возясь с вами, я преследую какую-нибудь выгоду? Мне просто вас жалко, – подмечая [?] и поднося раскрытую ладонь к лицу Ильязда. – Понимаете, жалко.

Ильязд, отшатываясь:

– Оставьте меня в покое, – махнул рукой. – Порете чепуху. – Повернулся и хотел выйти. Но Суваров схватил его за плечо:

– Ильязд, я предупреждаю вас в последний раз, остановитесь.

Ильязд обернулся, побледневший, разозлённый, бессильный сдержать себя:

– Суваров, если вы ещё добавите, хотя бы позволите малейший намёк по поводу моих личных дел, я сломаю о вас вот этот стул! Берегитесь обмолвиться по поводу женщины, которая мне нравится, я это не прощаю.

Суваров подпрыгнул и бросился опять в угол.

– Что за дурацкий характер, что за больная печень! Я вовсе не собираюсь говорить о женщине. Женщина – это меня не касается.

– К счастью для вас.

– Но зато меня касается, – и он снова подбежал к Ильязду и, поднося к лицу Ильязда руку,