Стояла уже поздняя осень, поэтому в окнах все еще красовались тыквы всевозможных форм и размеров, оранжевого и зеленого цветов. Тыкв было много, они меня забавляли, и я решила, что преспокойно обойдусь и без мужа, но я ошибалась.

Уже через час я стала скучать по нему и сожалеть о собственном глупом упрямстве. Выпросив у хозяина гостиницы клочок бумаги, я нарисовала на нем один большой квадрат и разделила его на множество маленьких. А потом еще и еще, так что каждый из них означал час, проведенный в отсутствие моего мужа. Когда он проходил, я заштриховывала очередной квадратик кусочком угля. Если мне казалось, что время тянется невыносимо медленно, я выходила на улицу, чтобы, вернувшись с экскурсии – к Мюнстеру, ледяной реке или болотистому парку, – можно было заштриховать сразу два или три. Но моя надежда прирастала столь малыми порциями, что я боялась сойти с ума.

* * *

На следующий день после похорон Иоганна Венделин зашагал по Маркт и Крамергассе, запруженным лотками, на которых продавали крупы, дрова и овощи. Отовсюду пахло землей, заметил он, морща нос и плотнее запахивая накидку. Он с любовью вспомнил сочные запахи Мерсерии[72] в Венеции, где продавцы ароматов двадцать четыре часа в сутки жгли таблетки и свечи с египетскими благовониями, чтобы привлечь покупателей.

По центру главной улицы Шпейера тек канал. Венделин стал смотреть на воду, выискивая сверкание, к которому уже успел привыкнуть. Но городской канал оставался серым и унылым, не отражая пепельное небо, а впитывая его, направляясь по прямой от городских ворот до Старого монетного двора, как будто ему недоставало ума или простого любопытства, чтобы хоть немного попетлять из стороны в сторону.

Венделин посмеялся над собой и подумал: «Это не моя мысль; так сказала бы Люссиета. Жаль, что ее здесь нет, чтобы возразить мне».

Он с надеждой взглянул на светловолосых девушек на улице. Ни одна из них не походила на его несравненную супругу: ни у одной из блондинок не было ее слегка раскосых миндалевидных глаз или теплой, светящейся кожи. Ни одна из них не была такой многогранной, как его Люссиета. Молодые девушки были просты и незатейливы, словно куклы, со своей наружностью и манерой держать себя; и впрямь, чопорные и красивые куколки. Им недоставало яркой подвижности его супруги. Люди постарше, мимо которых он проходил, все выглядели одинаково: квадратные, привлекательные, высокие и светловолосые, процветающие, неумолимо респектабельные, защищенные от холода плотным слоем жира.

А ведь в Венеции он вспоминал о Шпейере как о космополитическом и утонченном городе, который оживляли своим присутствием евреи и чужеземные купцы.

«Шпейер меняется, – подумал он. – Или же это я изменился? Пожалуй, сырость Венеции разъела меня изнутри, подточив мое мироощущение». Венделин принялся мысленно перечислять положительные стороны Шпейера: безупречную чистоту на улицах, свежую сухость воздуха, радость понимания всего, что говорится вокруг, горький вкус пива, близость родителей и любящего и ласкового падре Пио. Но, лежа ночью в своей узкой детской кровати и будучи не в силах заснуть, он чувствовал, как все его мысли и желания устремляются к Люссиете.

На улице Венделин встретил нескольких старых знакомых по прежним временам. Стоило ему остановиться у какого-нибудь прилавка, как торговцы весело приветствовали его и принимались расспрашивать о Венеции.

– Правду ли говорят, что площадь Маркусплатц[73] вымощена золотыми плитками? – интересовались они. – Или что женщины обнажают грудь прямо на улице?

Другие хотели знать, действительно ли улицы сделаны из воды. Или же они походят на городские каналы Шпейера, и лишь слухи о них преувеличены, что свойственно итальянскому темпераменту?

Венделин смеялся, но не отвечал, потому что ему не нравилась манера, в которой ему задавали вопросы. Он презирал цинизм своих соотечественников-горожан и отсутствие у них воображения. «Не мне быть посланником Венеции, – сказал он себе. – Пусть они сами съездят туда, потому что они все равно не поверят мне, что бы я им ни сказал».

И он продолжил свой путь в собор, шагая достаточно быстро, чтобы оставить все вопросы позади.

Он всегда хвастался жене тем, что кафедральный собор Шпейера – один из самых главных в христианском мире. Он рассказывал о его исполинских размерах и политическом значении. А она нетерпеливо спрашивала у него:

– Да, это все понятно, но насколько он красив?

И он принимался с гордостью описывать его:

– Этот храм построили императоры и облюбовали в качестве последнего места упокоения. Он похож… на огромный корабль, идущий под всеми парусами, галеон, который видно издалека, поверх крыш домов.

Глядя на него сейчас, на его колоссальный стройный корпус и приземистые башенки, он вдруг понял, что уже не смог бы ответить на ее расспросы с безусловной лояльностью. Да, о соборе по-прежнему можно сказать, что он похож на огромный корабль. Но он пришвартован к земле и навсегда застыл в полной неподвижности. Его острые углы и конусы похожи на набор примитивных детских строительных игрушек, собранных вместе ребенком, которому недоставало фантазии.

Он тряхнул головой, словно прогоняя от себя непрошеные мысли, и шагнул внутрь собора.

Как всегда, тот был полон света – яркого, очистительного, прозаичного света, – в котором все предметы были видны совершенно отчетливо; словом, он был полной противоположностью венецианским церквям. Когда Венделин был молод, собор олицетворял собой все величие его веры. Ordnung und Klarbeit, порядок и ясность. Он олицетворял оба эти качества, причем в самом широком смысле. Теперь же Венделин вынужден был признаться себе, что собор разочаровал его. Цвета его были холодными и стылыми. Внутреннее его убранство не заставляло его покрыться мурашками, как всегда случалось в соборе Святого Варфоломея в Венеции.

Он прошел, как и намеревался изначально, к Taufkapelle[74] по правую руку от нефа, где хотел зажечь свечу в память об Иоганне. Капители ее четырех приземистых колонн были украшены резными листьями аканта[75]. Он не мог не сравнить их с теми, что остались в Венеции, где искусство буквально рекой лилось из умелых рук ремесленников, отчего листья обвивали колонны так изящно, что, казалось, продолжали расти. Здесь же, в Шпейере, каменный акант замер по стойке «смирно», словно умирая на острие иглы.

Венделин поставил свечку Иоганну в одной из алтарных крипт и, запинаясь, прочел краткую молитву по-немецки. Перед его внутренним взором поплыли воспоминания о брате, среди которых наиболее яркими оказались два: Иоганн в stamperia нанимает молодого Бруно Угуччионе; и он же приносит в fondaco драгоценный документ, дарующий им право на монополию.