Быстро выскользнув из комнаты на третьем этаже, Таня спустилась на этаж вниз, в комнату, снятую Гекой заранее, и заперлась на ключ изнутри. Подойдя к окну и спрятавшись за занавеской, она увидела, как Гека и поддерживаемый им банкир садились в пролетку извозчика. Сердце Тани билось так, словно рвалось изнутри. И тело ее всё бросало то в жар, то в холод.

Задернув занавеску, она переоделась в нормальную одежду, также приготовленную заранее, и под умывальником смыла кровь с лица и рук. Стащив испорченный парик, Таня почувствовала себя гораздо свободнее. Приведя себя в человеческий облик, она улеглась на кровать, свернулась калачиком и принялась ждать. Близилась полночь.

Геки не было так долго, что Таня успела заснуть. Снилось ей что-то необъяснимое – какой-то сырой, промозглый туман, выползающий на берег из холодного, беспокойного моря.

Условный стук в дверь вырвал ее из забытья. На пороге стоял ослепительно улыбающийся Гека.

– Вот! – Он потряс пачкой ассигнаций в воздухе. – Вот! Он дал деньги! Пятьсот рублей! Мы с тобой богаты! Мы невероятно богаты, в это даже невозможно поверить!

Но Таня молча заперла дверь и, закрыв руками лицо, опустилась на край кровати.

– Таня… – Гека побледнел, – что с тобой? Этот тип… Он тебя не обидел? Если что не так, я вернусь и сломаю ему шею!

– Успокойся! Ничего он не сделал. Он даже пальцем меня не тронул. Не успел.

– Тогда почему ты такая?

– Мне страшно. Эти деньги…

– А чего бояться-то? Я нагнал на него такого страху, что он в жизни не сунется в полицию! Или кто-то будет иметь меня за фраера? Он трусится от одного упоминания о полиции. И даже не понял, что это мы у него деньги из бумажника сперли. Я ж говорю, этот швицер будет здесь за коня в пальте! Так что за тут всё чисто. Упокоительно! Мы разбогатели с тобой чистым образом!

– Чистым образом? Да ты сам себя слышишь? Как ты можешь говорить так спокойно? Я не хотела этого! Я не стремилась к этому. А теперь словно предала в себе всё. А ты говоришь… Это невыносимо!

Сорвавшись с кровати, Таня быстро заходила по комнате. Волосы ее были растрепаны, а заплаканные глаза горели нездоровым жаром. Гека не знал, почему она мучается так, но всем своим сердцем почувствовал раздирающую ее боль. Он отдал бы все на свете, чтобы оградить ее душу от любой терзающей боли.

Перехватив на ходу, он крепко обнял Таню, привлек к себе. И неожиданно для него самого она вдруг жарко ответила на его объятия. Возле своих глаз он увидел ее мерцающие пламенем, какие-то дикие глаза. И, наклонившись совсем близко, впился в ее губы, вкладывая в этот поцелуй всю свою душу и безумную силу своей любви, ради которой он был готов пожертвовать жизнью.

Дальше все произошло стремительно. Оказавшись на кровати, они принялись срывать друг с друга одежду, и оба больше не замечали ни окружающей обстановки убогой гостиницы, ни времени суток, ничего, кроме слившихся воедино собственных тел. В этот любовный жар Таня словно вкладывала все пламя своего сердца, бесконечно растворяясь в этом невероятном, вечном полете, разрывающем на куски ее душу и одновременно воскрешающем ее.

Когда, обессиленные, они лежали, тесно-тесно прижавшись друг к другу, слившись воедино кожей, сердцами, мыслями, Гека только покрепче прижал ее к себе и сказал очень тихо, но довольно внушительно:

– Я готов отдать за тебя свою жизнь. Возьми ее, Таня.

– Зачем мне твоя жизнь? Я не хочу ее забирать! – спрятав лицо в теплой ложбинке на его груди, Таня наслаждалась неожиданно пришедшим в ее сердце покоем.

– Я не знаю, как за это сказать… Я ведь не умею красиво говорить, – начал было Гека, затем сбился, но продолжил: – Просто сегодня, вот сейчас, я готов отдать за тебя свою жизнь. И это самое меньшее, что я готов для тебя сделать.

– Я знаю, – тихо отозвалась Таня, сама немного испуганная силой этой любви, пылавшей в его душе. В ее же сердце эта любовь была совсем крошечной точкой спокойствия и света, но не пламенем.

Отчаянный уличный хулиган Косой, правая рука местного короля по прозвищу Щеголь, считал себя опытным бандитом, закосневшим в уличных боях с фараонами и дешевками из других банд. Подопечные Щеголя, девчонки с Дерибасовской, были для Косого пустым местом, никем, он и привык так обращаться с ними – грубо оборвать, неожиданно ударить в лицо.

А какое удовольствие доставляло ему по приказу Щеголя облить взбунтовавшейся девице лицо кислотой! Он был готов на всё и относился к уличным девицам, как к мусору. Да они и были для него не больше чем мусор, особенно после того, как, удовлетворив свои животные потребности, он грубо выталкивал их в шею, обратно на улицу, даже не дав одеться. Он привык быть таким. Ему страшно нравилось это ощущение власти над жалкими опустившимися существами. Так было всегда. Но только не теперь.

Теперь, тупо уставившись в потолок, он свесил с кровати свои босые грязные ноги, пытаясь собраться с мыслями.

Жизнь была к нему жестока. Косым его прозвали из-за шрама, уродующего почти все лицо, который он получил в уличной драке с бандой Зуба, когда все пошли друг на друга стенкой на стенку, а он (как назло) держался в первых рядах. Было это давно. Страшную резаную рану от палаша зашили нитками в Еврейской больнице и выбросили его обратно в жизнь – человека, потерявшего свое собственное имя, того, кто навсегда стал Косым. Он ненавидел это прозвище, но отныне его называли исключительно так. Он делал вид, что ему наплевать, что ему даже нравится, но в душе его каждый раз клокотал фонтан страшной ненависти, быстро переродившийся в адскую злобу, заставляющий его ненавидеть все живое и страшно всем мстить.

Если бы не увечье, возможно, он стал бы совершенно другим человеком, который жизнь свою в воровском мире построил бы по-другому. Не исключено, что он даже стал бы отважным, прославленным королем воров.

Но всё произошло так, как произошло, и рана навсегда изувечила его жизнь, превратив в подловатого, злобного бандита Косого, которого ничто не могло сбить с толку. Ничто. До этого страшного дня.

Появление настоящей классной дамы из женской гимназии в номерах шокировало даже видавшего виды Косого. И, опустив ноги с кровати, пытаясь унять шум и свинцовую тяжесть в голове, он пытался уяснить, что, собственно, случилось. Мысли выплывали рваными обрывками из темноты, не давая ощущения ясности. И если б он был бабой, одной из тех, с кем работал Щеголь, то, наверное, просто взвыл бы сейчас во весь голос.

Все дело, конечно, было в девчонке. Он вспомнил, как она шла по Дерибасовской – худенькая, костлявая, такая жалкая, что у него защемило сердце, так она была похожа на его покойную сестрицу, умершую в 14 лет от чахотки. Он вспомнил, как девчонка остановилась в свете уличного фонаря – пятно света тогда ярко осветило ее белокурые волосы. Она выглядела совсем юной и какой-то беспомощной, словно потерялась в этом мире, вдруг со всей силы обрушившемся на ее голову.