Михайлов по-немецки говорил и понимал. Немец оказался редким занудой, выспрашивал подробности, вплоть до веса упавшего на ногу топора. Он ногу щупал, поворачивал, нюхал, наконец заявил, что пациенту повезло — он берется исцелить эту хворобу с условием, что будут слушаться каждого его немецкого слова. И назвал хворь загадочно — нагноение внутренней гематомы.

Оказалось — нагноение засело глубоко, и вытягивать оттуда гной, который распространился вширь, дело непростое. Перевязки с мазями придется делать каждый день, но сперва — разрезать больное место и очистить все, что удастся. А если промедлить — образуется вечная язва, которая со временем потребует отъятия ступни.

— Ладно, режьте, — согласился Михайлов. — Только напоите меня чем покрепче, да чтоб я этого не видел…

Доктор послал за каким-то снадобьем собственного изобретения, которое ввергло Михайлова в тяжелый черный сон. Но слово немец сдержал — рану вычистил скрупулезно. А потом, как выяснилось, велел кормить пациента очень сытно, чтобы организм имел силы для борьбы с болезнью.

— Его счастье, сударыня, что он недолго на корабле пробыл, — объяснил доктор госпоже Колокольцевой, — и хорошо питался. Когда моряк возвращается из длительного плаванья, то три четверти недомоганий объясняются плохой пищей.

— Врет он! — сказал матери Родька, когда доктор ушел. — У нас в рационе и говядина, и свинина, даже матросы четырежды в неделю по полфунта мяса получают, что может быть полезнее? И рыбу нам жарят, и каши варят — гречневую и овсяную, и сухарей дают полтора фута в день, сгрызть не успеваешь, и масло коровье, и пиво… и кур в клетках с собой берем!..

— Врет или не врет, а творог ты есть будешь. Достану самый лучший и жирный.

— Да при чем тут творог, когда кость сломана?

— Будешь — и все. А станешь перечить — посажу с девками корпию щипать. Ее господину Михайлову много потребуется.

Но Родька предпочел поселиться в одной комнате с капитаном и слушать истории о морских походах.

Михайлов любил похвастаться — водился за ним этот мелкий и радостный грешок. Он соблюдал чувство меры и не городил заведомой ерунды, только в своих историях всегда гляделся самым главным и самым неуязвимым молодцом. А в его арсенале было такое сокровище, как плаванье в составе эскадры вице-адмирала Сухотина в Средиземное море.

Эскадры туда по желанию государыни отправлялись ежегодно, она даже собиралась купить у неаполитанского короля островок, Линозу или Лампедузу, чтобы поставить там базу для русского флота — нужно же где-то отдыхать при переходах из Балтийского моря в Черное и обратно. Шесть лет назад побывал в Италии и Михайлов.

Уж как там было на самом деле — знал лишь он один, а Родьке рассказывал, что вся эскадра, попав на Балтике в жесточайшую бурю, маялась морской болезнью, разумеется, кроме него, Михайлова.

— И коли тебе предложат лечиться горячим шоколадом — ты такого советчика гони в шею, — поучал Михайлов. — Наши гардемарины все запасы шоколада вмиг извели, и что? Отдали морским гадам на пропитанье. Тут одно есть средство — именуется привычкой. И то не всегда помогает.

— Как это — не всегда? — удивился Родька.

— Зависит от того, на каком ты судне. Если, скажем, освоился на крупном, типа «Ростислава» и не маешься, а перейдешь на какой-нибудь катер — тут-то тебя и припечет.

Михайлов был благодарен слушателю за вопросы — пока говоришь и вспоминаешь, боль в ноге вроде бы утихает.

— А какие в Италии женщины? — напрямик спросил Родька.

Вопрос о женщинах волновал парня чрезвычайно — после почти монастырской жизни в стенах Морского корпуса он сразу попал на борт «Мстиславца», где, разумеется, дам не водилось. Так хотя бы поговорить о них!

Михайлов хмыкнул. Похвастаться любовью итальянской графини было бы несложно — только у него случилось всего лишь небольшое приключение с булочницей, у которой он брал вкусную выпечку.

— Мне больше понравились португальские, — небрежно сообщил он, и это было чистой правдой. — Наши по сравнению с ними бледны, скучны.

И неожиданно вспомнилась та, что не была ни бледна, ни скучна, а напротив — весьма румяна и весела, а под румянцем — смугловатая кожа.

— Сгинь, рассыпься, нечистая сила, — мысленно пожелал Александре Михайлов и продолжал уже вслух: — Я знавал там молодую графиню с талией нимфы и с физиономией самой соблазнительной. Глаза у нее были черные, плутовские, а волосы — Колокольцев, у нас ты таких не увидишь. У дам была мода — носить их распущенными, и они достигали до пят, но представь мое удивление: когда графиня повернулась ко мне спиной, я увидел у нее на затылке узел, да какой! То есть к той длине, что была на виду, следовало прибавить по меньшей мере аршин!

— Так не бывает!

— Бывает, друг мой…

— Это шиньон! — объявил Родька. Имея моложавую сорокалетнюю матушку и двух сестер того возраста, когда уже стараются выглядеть дамами, он знал кое-какие затеи прелестниц.

— Нет, ты уж мне поверь…

— Алексей Иванович! Неужто вы те волосы распускали?..

— Ну… ну, не могу ж я тебе такие подробности говорить…

Это не было враньем, не было, разумеется, и правдой — а лишь искусным, отточенным хвастовством.

— А что итальянки? — осторожно спросил Родька.

— Итальянки, на мой взгляд, не так хороши, — признался Михайлов. — Я волочился от скуки за одной певицей, так она, веришь ли, не знала грамоты. Но пела прелестно. Однако жениться на итальянке и жить с ней в Италии нельзя — у них там престранные нравы. Там девицу из хорошей семьи отдают в монастырь, откуда выйдя, она тут же отправляется под венец с женихом, которого нашла ей родня. Думаешь, эта неопытная жена станет сохранять ему верность долее двух недель? Ошибаешься!

— Как же про то сделалось известно?

— У них обычай — жена, едва из-под венца, окружена бывает поклонниками, из них выбирает одного, — он и становится ее узаконенным избранником, что ли, и зовется «чичисбеем». Муж ничего не может возразить — так принято. Что там между женой и чичисбеем на самом деле происходит — никто не знает, а только он ее сопровождает в театры и на гулянья, дарит ей цветы и сладости, ведет себя, словом, как нежнейший супруг. Вообрази, что ты, женившись на итальянке, заполучил себе в дом такого чичисбея! Да ты на второй день его пристрелишь!

Родька расхохотался.

— Нет, моряку такая ни к чему, — уверенно сказал он. — Моя будет такова же, как матушка, что батюшку по году и более из плаванья ждала. А итальянские вина? Так же ненадежны, как итальянские жены?

— Вин я там перепробовал немало, — похвастался Михайлов. — Они легки, пить их можно целыми кувшинами. Выпил, казалось бы, ведро — а захмелел чуть-чуть. Хотя, может, другие и пьянеют, меня-то вообще хмель ничуть не берет.

— А после прощального пира в трактире? — тут же напомнил Родька. — Когда вас под руки на «Мстиславца» привели и насилу на борт втащили?