Опомнился он от капитанского голоса.

— Сейчас же в Кронштадт, — говорил Хомутов, — первым же транспортом, не то мы его потеряем.

— Меня? — чуть слышно спросил Михайлов.

— Тебя. Не двигайся. Сейчас начнут выносить раненых — отправим тебя с ними, с тобой будет Колокольцев…

— Мы победили?

— Мы их не пропустили. Тебе Колокольцев расскажет. Столице ничто пока не угрожает, они ушли. Лежи, лежи. Колокольцеву велено сопровождать тебя, найти наилучшего врача, сколько бы ни запросил. Не то хворь твоя кончится гангреной.

Кто-то приподнял капитану голову, поднес к губам питье, Михайлов сделал два глотка и опять оказался на палубе, окруженный горами разломанного и горящего рангоута.

Он очнулся уже на борту транспортного судна. Открыв глаза и приподняв голову, он попытался оглядеться.

— Алексей Иванович! — воскликнул Колокольцев с рукой в лубках и на перевязи, сидевший рядом с его койкой. — Слава богу! Вы потерпите, до Кронштадта не более шести часов ходу осталось. А потом сразу — ко мне, матушка моя за вами ходить будет, сестрицы!

— Это еще зачем?

— Как — зачем? Вы меня от смерти спасли, из огня вытащили! Мне Угрюмов рассказал: там, где я упал, палуба загорелась. А вы… вы…

— Что с ногой? Отчего я ее не чую?

— А это Стеллинский. Он все же набрался духу, ногу вам рассек, немного гноя выпустил, а что дальше делать — не знал. Вам и полегчало. Вы лежите, лежите…

— У меня еще есть нога? Не отнял?

— Есть, есть! — в Родькином голосе был совершенно неземной восторг.

Койка под Михайловым покачивалась, до ушей доносилось ритмичное поскрипывание и плеск забортной воды. Это радовало — знакомые мирные звуки… только их и хотелось слушать, а не стоны раненых…

— Что хоть было-то? — спросил он.

— Ничего я толком не понял, — вздохнул Колокольцев. — Мне руку с плечом взяли в лубки, велели сидеть смирно, да я сбежал. Взял в левую пистолет, вышел на дек…

— Пистолет-то зачем?

— Так совсем близко подошли, думал — хоть одного шведа сам сниму. Я стрелял — может, и попал, — честно признался Родька, хотя заготовил совсем другую историю — как своим выстрелом уложил шведского капитана.

Михайлов усмехнулся — сам бы он, да еще в такие годы, рассказывая про первый в жизни бой, поразил бы из одного пистолета пять-шесть неприятелей, и всех — прямо в лоб.

— Как наши держались? — спросил он.

— Лучше всех — «Болеслав», «Мечислав» и «Владислав», прочие чересчур близко к шведу не подходили. «Ростислав» отменно палил — их флагмана отогнал и выбил за линию. Потом еще три отступили. Но «Владислав» чересчур вперед вырвался, — тут его пятеро атаковали.

— Как это вышло? — Михайлов удивился: чтобы пять кораблей или фрегатов собрались и построились для такой атаки, нужно время, корабль — не лошадь, на пятачке не станцует.

— Не знаю. Матросы говорили, будто «Владислав» не сигналил, что уходит с края линии вперед, он какой-то иной сигнал подавал. Как все вышло — не поняли, — печально отвечал Родька. — Сильно его повредили. А помочь было некому…

— А потом?

— Потом шведы разом по сигналам сделали поворот фордевинд, а мы пришли на правый галс. Тут нам стало полегче.

Михайлов понял, что речь уже шла о «Мстиславце».

— А другим?

— Другим тяжко пришлось. Их «Принц Густав» славно дрался. Господин Хомутов сказал — чему ж дивиться, там командует вице-адмирал граф Вахтмейстер, это его флагман, а он моряк опытный, не то что герцог Карл, как бишь его. Этот граф сперва нашего «Вышеслава» потрепал, час с ним дрался, когда «Вышеслав» вышел из строя, его «Изяслав» сменил, получил до двух сотен пробоин, увалился за линию, тогда только господин Грейг решил этого «Принца» брать. Вот как «Ростислав» на него пошел — тут от него пух и перья полетели! Били его, били, и он спустил флаг!

— Отлично! А что «Владислав»?

— А «Владислава» у нас больше нет, шведы его взяли! Каким-то образом его загнали в середину их линии, и он сдался.

— А отбить?

— Господин Грейг велел господину Одинцову за ним гнаться! Так ведь нужного ветра для «Ростислава» не было! Вот шведы его и увели. И сами дали деру. Герцогского флагмана на буксирах тащили! Утром глядим — лишь клотики видны. Пошли к Свеаборгу.

— Как, они все ушли? — удивился Михайлов. — Все уцелели и ушли?

— Нет же! «Принц Густав» — наш! Сдался! Полтысячи человек на нем было! Граф Вахтмейстер Грейгу шпагу отдал!

— Значит, разменялись фигурами, как в шахматах… Считать ли сие победой?

— Считать! — уверенно сказал Родька. — Наших семнадцать судов против ихних двадцати трех! И мы их прочь погнали! Вы же знаете, у нас рекруты совсем зеленые, форштевень от фордевинда не отличают, а мы и с ними шведа прогнали — разве не победа?

— А «Ярославец»? А «Гектор»?

— Господин Грейг сказал — мы их вернем. Сказал — война только начинается.

— И то верно. Скорее бы мне поправиться! Но что же было с «Владиславом»? Колокольцев, ты же сигналы учил — что там за флаги были?

— Да я сам не видел, мне рассказали.

— Как все по-дурацки… Называется — впервые был в настоящем бою! Так и провалялся со своей гангреной, — сокрушался Михайлов. — Скорее бы в Кронштадт…

Ему казалось, что там, в любимом моряцком городке, хворь пройдет сама собой.

Когда его хотели снести на берег, он воспротивился, велел поскорее грузить на носилки тех, кто в них нуждается, Родька раздобыл ему палку, и Михайлов сошел с транспорта, но своими ногами.

Оказалось, что госпожа Колокольцева, сильно беспокоясь за сына, прибыла в Кронштадт, чтобы первой узнать новости о морской баталии и о судьбе Родьки. Для этого она взяла судно у кого-то из родственников — большого любителя устраивать на воде рОговую музыку. Это была целая галера, где помещалось, кроме гребцов и четверки матросов, не менее десяти гостей и десятка трех музыкантов. Сейчас на галеру перенесли раненых, назначенных к отправке в петербургский Морской госпиталь. Но отдавать Михайлова казенным эскулапам госпожа Колокольцева не пожелала. Поэтому его повезли не на Васильевский, в лоно родного семейства, а к Смольному. И это было мудро: теща, при всей любви к зятю, вряд ли нашла бы толкового доктора, поскольку с ним нужно сговариваться по-немецки, а она лишь по-французски полсотни слов помнит; госпожа же Колокольцева сразу притащила к михайловскому ложу ученого немца с такой суровой образиной, что маленький калмычонок, бывший в доме на посылках, посмотрел и разревелся.

Она бы и целую роту немцев пригнала к человеку, который спас сына от смерти. Тем более, что Родька так это ей расписал, словно не валялся в беспамятстве на палубе, а сидел в креслах, как зритель в партере, и самые любопытные детали разглядывал в подзорную трубку.