Мода может предоставить нам инструментарий для формирования социальной идентичности, напрямую не связанной с классом или статусом, однако указанный инструментарии не особенно надежен. Еще одна проблема, которая возникает в данном случае, связана с мнимой неограниченной множественностью, можно даже сказать, плюрализмом в современной моде. Во второй главе мы показали, что мода раньше подчинялась логике замещения, когда новая мода претендовала на то, чтобы сделать ненужными все предшествующие, отсылая их к предыдущим стадиям и делая их тем самым неактуальными. Теперь же в этой области преобладает, скорее, логика дополнения. Данное изменение носит радикальный характер и может, по-видимому, полностью изменить саму суть моды. Сохранение ситуации, при которой мода характеризуется отсутствием ограничений, дает основания полагать, что ее потенциал для создания идентичности постоянно уменьшается. Однако полностью несущественным он не является. Мы не можем избежать того последствия, что окружающие формируют мнение о нас, исходя из того, как мы одеты. Это также имеет решающее значение и для нашего собственного понимания самих себя и нашего места в мире. Вирджиния Вульф в романе «Орландо» указывает на то, что функции одежды отнюдь не ограничиваются сохранением тепла: «Она изменяет наш взгляд на мир и взгляд мира на нас»361. Уточняя свою идею, автор пишет, что это не мы носим одежду, а она – нас. В своем романе «Down and Out in Paris and London» («Фунты лиха в Париже и Лондоне») Джордж Оруэлл рассказывает о том, как он, одевшись оборванцем, вдруг обнаруживает себя в другом мире, а все окружающие его люди начинают относиться к нему абсолютно иначе362. Одежда – это предмет, который создает поведение, выражая социальную идентичность. Невозможна ситуация, при которой человек сначала обладает идентичностью, а затем выбирает, с помощью какой одежды он эту идентичность выразит, то есть существует «внутренняя» идентичность, которая независима от всех внешних репрезентаций, в том числе одежды, и которая лишь впоследствии выражается с помощью одежды. Можно, конечно, с таким же успехом утверждать и обратное – что именно внешнее формирует внутреннее, то есть одежда формирует идентичность. Однако и это будет неверно. Невозможно отдать абсолютный приоритет внешней или внутренней стороне идентичности – они в равной степени зависимы друг от друга.

Пытаться противопоставить себя моде, к примеру используя исключительно один вид одежды – им может быть черный костюм и черная сорочка, – значит играть еще одну роль. Не более «аутентичным» будет надевать каждый день свободные балахоны до пят, – выражая тем самым: «я художник, презирающий современную моду», — чем носить костюм от «Paul Smith». И совсем не обязательно суть идентичности в первом случае будет выражена лучше. Для Зиммеля человек, пытающийся отказаться от моды, является не образцом, а, скорее, личностью, которая бежит от современной жизни, частью которой является. Бегство от моды, таким образом, – всего лишь эскапизм. А каким образом вообще можно уйти от моды363? Тот, кто явно отстраняется от нее, нарочно одеваясь несовременно, остается целиком и полностью связан с модой, поскольку он лишь отрицает её364. Таким образом, этот человек также слабо похож на индивидуалиста, как и «фанат моды», потому что человек не становится более независимым индивидом, отрицая нормы. Для Зиммеля идеалом, скорее, является попытка достичь относительной самостоятельности, основанной на признании моды как силы, присутствующей в нашей жизни, при этом мы осознаем произвол моды и через такое рефлексивное отношение не обязательно подчиняемся изменениям в ней.

Жиль Липовецки утверждает, что мода преуспела в том, что касается превращения поверхностного аспекта «в средство спасения, в цель существования»365. Не поддерживая все обвинения моды в тирании, Липовецки обращает внимание на то, что последняя представляет собой реализацию человеческой автономии во внешнем мире366. Он даже идет дальше и утверждает: «Мода отражает завершающую стадию демократизации сознаний и значений»367. Он заявляет, что широкое использование спортивной одежды отражает возрастающее требование личной свободы, что повышение значения молодости идет рука об руку с увеличением важности индивидуализации для демократии, а также что джинсы – это символ индивидуальности, освобожденной от социального статуса368. Но разве индивидуализация – синоним демократизации? Безусловно, демократия должна предусматривать пространство для индивидуального выбора, если она вообще заслуживает названия «демократия», но это совсем не предполагает, что ее члены, проявляя крайний эгоцентризм, – что, по мнению Липовецкого, имеет место в мире, который управляется модой, – будут способствовать упрочению этой демократии. Философ Марта Нуссбаум возражает Липовецкому, что та культура, которую он восхваляет, – все что угодно, но не демократическая культура просвещения и что она состоит не из по-настоящему автономных личностей, а всего лишь из поверхностных рабов моды, не способных связать свою жизнь с чем-нибудь или с кем-нибудь369. На это Липовецки ответил бы, что такая культура состоит из автономных рабов моды и что именно это и должно составлять результат демократии. Его идея заключается в том, что чем шире распространяется мода, тем более поверхностными мы становимся и это, в свою очередь, уменьшает социальные трения, так что плюралистическая демократия может функционировать все более и более безболезненно. Короче, если вы сосредоточите все свое внимание на пиджаке от «Prada», вы не будете бить по черепу своего ближнего. Мне неизвестно, проводились ли какие-нибудь взаимосвязанные исследования соотношения между подчинением себя моде и склонностью к насилию. Абсолютно неизвестно, влияют ли друг на друга указанные качества. Но некоторые наводящие на размышления сюжеты современных литературных произведений, таких, например, как «Американский психопат» и «Бойцовский клуб», говорят об обратном. В данном случае сложно прийти к какому-нибудь хорошо обоснованному заключению, кроме того, что утверждение Липовецкого слабо обосновано. Таким образом, оказывается несостоятельным аргумент, который он использует для того, чтобы подтвердить свое главное утверждение, заключающееся в том, что мода – это большое благо для человечества370. Так или иначе, весьма спорным является утверждение, что любая демократия функционирует тем лучше, чем меньше социальных противоречий она содержит. Демократия нуждается в противоречиях. Необходим демократический прирост, а не только равнодушие без противоречий. Основная обязанность либеральной демократии заключается в содействии демократическому общению в общественном пространстве, и это общение осуществляется не наилучшим образом, когда оно лишено противоречий. Человек моды Липовецкого – это не политический субъект, содействующий демократии. Он больше подходит для той ситуации, которую описывает Герман Брох: «Где совершенно отсутствует политическое мышление где на первый план все больше и больше выходит эстетическая категория» и указанная категория перерастает в «орнаментацию и украшение жизни»371.

Человек может обладать идентичностью только в силу того, что определенные вещи имеют для кого-то определенное значение, и наоборот, идентичность объясняет, что для определенного лица имеет значение, а что нет372. В романе Брет Истон Эллис «Американский психопат» указанное выше демонстрируется на конкретном примере, когда лишенный идентичности Патрик Бэйтмэн абсолютно не в состоянии уловить разницу между важными отличиями и отличиями, не имеющими значения, – у него отсутствует способность к ориентации в отношении ценностей. В результате он еще больше лишается идентичности. Он до такой степени ни с чем и ни с кем не связан, что в определенном смысле неограниченно свободен, однако свобода эта бессодержательна. Таким образом, он весьма близок к человеку моды, которого описывает Липовецки. Этот человек в известной степени свободен – и в этом Липовецки прав – но о какой свободе в данном случае идет речь? Это независимость от всех традиций, от своего собственного прошлого и от любого жизненного проекта, не принимающего во внимание последующее развитие моды. Это свобода от любого глубокого убеждения и свобода от любых обязательств по отношению к другому человеку. Но что дает такая свобода? На данный вопрос нет никакого ответа. Человек моды Липовецкого распоряжается абсолютно негативной свободой и, по-видимому, лишен любой концепции свободы позитивной373. Он свободен в реализации самого себя, однако не имеет никакого представления о том, какой личностью он должен стать. Это сверхромантический индивид, а романтик всегда хочет стать кем-то иным, но никогда не достигнет конечной цели, поскольку он лишен позитивного понятия о том, кем хочет стать.