Меня вытерли, умастили, одели и причесали. Возле двери меня ожидал знатный муж, чтобы проводить в чертог. Я шел вдоль колоннады, плитки на полу складывались в изображения волн и зубцов; слева высились колонны из резного кедра, справа тянулся фриз, на котором грифоны[68]преследовали оленя. Слуги выглядывали из дверей и провожали меня взглядами. Гулко стучали мои сандалии, даже прикосновение эфеса к нашлепкам на поясе казалось громким. Я уже слышал впереди оживленную суету торжественного чертога: разговоры мешались со стуком кубков и чаш, скрипели, передвигаясь по камню, ножки скамей и стульев, аэд настраивал лиру, кто-то бранил раба.

В дальнем конце зала, меж двух колонн, располагалось невысокое возвышение, на нем восседал царь. Для него только что принесли стол, который слуги как раз устанавливали перед его креслом. От входа в зал я мог лишь видеть, что он темноволос. Но об этом я уже догадывался, учитывая, что мать приняла отца за Посейдона. Приблизившись, я заметил в каштановых волосах седые пряди. Беды действительно оставили свою печать на лице его: глазницы ввалились и потемнели, складки возле уголков рта были глубоки, как рубцы. Борода скрывала подбородок, но на сжатых губах читалась печать усталости и пережитых тревог, чего и следовало ожидать. Я надеялся увидеть в его внешности свои собственные черты, однако лицо отца было длинное, глаза оказались не голубыми, а карими, они были более глубоко и широко поставленными. В отличие от моего прямого его нос загибался крючком, и, если волосы мои от висков направлены назад, его пряди, сужая лоб, свисали прямо вперед. Здесь, в чертоге, нетрудно было увидеть в нем царя, но мужа, ощутившего дыхание Посейдона и переплывшего через бурные воды к Миртовому дому, я не заметил. Но все же это был он, и я был готов увидеть перед собой незнакомца.

Я шел вперед под взглядами со скамей и видел лишь его одного. По правую руку его располагалось пустое кресло, спинку которого венчали два ястреба, а по левую сидела женщина. Я подошел ближе. Царь поднялся, приветствуя меня, и шагнул навстречу. Я обрадовался, поскольку заранее не был уверен в том, что он примет меня как равного. Отец оказался повыше меня – на два пальца.

Он произнес слова, предписываемые обычаем, приветствовал меня и пригласил поесть и попить, прежде чем утруждать себя разговором. Я отвечал благодарностью и улыбкой. Он тоже улыбнулся, но только слегка – не кисло, пожалуй, несколько напряженно, как бы искусственно.

Я сел, и мне принесли стол. Отец велел слуге вырезать для меня лучшие куски. На деревянном блюде моем оказалось больше мяса, чем я мог съесть, даже с учетом того, что проголодался. Сам отец ограничился лишь какими-то сладкими пирожками, да и то по большей части скормил их псу-кабанятнику, пристроившемуся возле его кресла. По дороге мне успела закрасться в голову трусливая мысль: не открыться ли прямо в чертоге, перед людьми. Но теперь, когда я увидел его – царя и вместе с тем незнакомого мужа, – чувство благопристойности вновь вернулось ко мне. К тому же следовало сперва ближе познакомиться с ним.

За едой краем глаза я поглядывал на женщину, сидевшую по другую от него руку. Садясь, я приветствовал ее и успел рассмотреть лицо. Она не была ни эллинкой, ни женщиной берегового народа; широкие скулы, довольно плоский нос, узкие и слегка раскосые глаза. Тонкий изогнутый рот словно бы прятал загадочную улыбку. Невысокое белое чело венчала диадема в целую ладонь шириной – золотые цветы и листья. С черными прядями упругих волос переплетались золотые цепочки, оканчивавшиеся распускающимися бутонами.

Вновь подошел управитель с вином. Я еще не допил, но царь уже осушил свой емкий золотой кубок и жестом приказал наполнить его. Он поднял руку, и я успел сравнить с ней мою: форма ладони и пальцев, даже ногтей – все было одинаково. В груди моей перехватило дыхание; я поглядел на отца, не сомневаясь, что он заметит сходство и удивится. Но женщина негромко заговорила с ним, и царь ничего не заметил.

Блюдо мое опустело. Когда я показал, что сыт и более не вмещу, он обратился ко мне:

– Царственный гость, по виду ты похож на эллина. И мне кажется, что во дворец Элевсина ты попал из царского дома.

Я отвечал с улыбкой:

– Это так, господин. И нет на земле мужа, которому я с большей охотой расскажу о своем происхождении. Но сейчас умолчим о нем – на то у меня есть веские причины, потом ты о них узнаешь. Тебе уже известно, какой чести я прошу для себя. Что касается убитого – я победил его в честном бою, хотя до того он пытался исподтишка погубить меня. – И я поведал ему всю историю, добавив: – Так что не думай, что перед тобой человек, орудующий в ночи.

Он поглядел вниз, на собственный кубок, и произнес:

– Сперва следует совершить приношение дочерям Ночи. Вот служительница Медея, она и принесет жертву.

Женщина поглядела на меня своими раскосыми глазами.

Я ответил:

– Мужу подобает просить милости Матери, принимающей убитых в свое лоно. Но, господин, я эллин, подобно тебе самому. И в первую очередь я обратился бы к Аполлону, губителю тьмы.

Я видел, как она поглядела на него, но отец смотрел в сторону.

– Пусть будет так, как ты хочешь! Однако ночь холодна, давай подымемся наверх и выпьем вина в моей комнате.

Мы направились к лестнице за помостом, и белый пес побрел следом за нами. Палаты царя выходили на северную террасу. Уже стемнело, и невысокая осенняя луна поднялась над горами. Город внизу невидимкой исчез во мраке, и только вершины окружающих гор еще выступали из него. В округлом очаге горели приятно пахнущие поленья, возле него располагались два кресла, а неподалеку – станок для вышивания. На витом подножии стоял светильник из резного малахита; стену украшало изображение многолюдной охоты на оленя. Постель кедрового дерева была застелена красным покрывалом.

Мы сели, слуга поставил между нами столик, но вина не принес. Царь наклонился вперед, простирая ладони к огню. Я заметил, что они дрожат, и решил: «Он выпил лишнего в чертоге и желает передохнуть».

Теперь пришло время заговорить, но язык мой буквально прилип к нёбу, и я не знал, с чего начать. «Пусть он начнет, – подумалось мне, – а я продолжу». Поэтому я лишь расхваливал цитадель и силу ее.

Отец сказал, что врагу еще ни разу не удавалось взять Акрополь приступом, и я заметил:

– Опытный воин никогда не уступит такую твердыню, – поскольку успел увидеть одно или два места, где обученное войско могло бы осилить склон.

Он быстро поглядел на меня, и я подумал, что проявил невежливость, позволив себе, гостю, подобное внимание к его стенам. Словом, когда он заговорил об истмийской войне, я был рад потолковать об этом. И в самом деле, по дороге сюда я сочинил в уме целый рассказ о ней. С откровенностью молодости я хотел, чтобы он видел, что меня можно не стыдиться.

Он проговорил:

– Да, теперь ты царь в Элевсине – не только по названию. И все это – за одно лето.