Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Клаудеру, Мэллис и Люцерну надлежало стать троицей, чьей единственной целью было бы окончательное возвышение Слова. Новой Эре, начатой Руном и продолженной Хенбейн, предстояло найти свое завершение в Люцерне, а двое других должны были сделаться его ближайшими соратниками.
А потому из троих когда-то невинных кротят Терц выращивал не просто сидимов. Этим троим уготовано было стать архисидимами и совершать то, чего не может никто: один — Клаудер — будет силой вести за собой, другая — Мэллис — растлевать, а именем третьего — Люцерна — будут возвеличивать славу и несокрушимость Слова.
Назовем вещи своими именами. Терц добился своего истязаниями души. Лишением света. Голоданием. Оскорблениями и побоями от кротов, которых приводили единственно для этого, а потом убивали. Полным насыщением подростковой похоти. Разлагающим, иссушающим заучиванием Истин. А единственным знаком почтения к Люцерну и его порочной привилегией было позволение по-прежнему сосать свою мать.
Темны, темны и нескончаемы должны казаться послушникам те кротовьи годы. Садизм и мазохизм, тронутые огнем восторга. Воспоминания об испуганных подростках, приговоренных стать жертвами Слова. Кровь и когти. И все это вокруг темного подземного озера к северу от Доубер-Джилла, на чьих берегах Терц поселил их и в чьих водах разве что не топил, чтобы лучше подготовить к грядущему обряду Середины Лета.
Никто не мог выполнить эту задачу лучше Терца.
И Хенбейн видела успехи сына в учебе, потому что каждый день кормила его, каждый день ощущала его ненависть за свой отказ забрать его, каждый день видела перемены в нем. Она стала свидетельницей и соучастницей его растления. Она сама была частью зла.
— Я была злом. Я есть зло. Я убила невинность моего сына, мою радость жизни, и теперь я должна убить его.
Таково было осознание Хенбейн своей роли в те прошлые кротовьи годы и ее неизбежных последствий. Но как убить обученного, могучего крота, рядом с которым Клаудер, Мэллис и Терц — трое заботящихся о его возвышении, которое даст им власть и славу?
И снова она спрашивала себя: «В чем же его слабость?» — и молилась (какой силе, если не Слову, ей было все равно), чтобы пришел день, когда она наконец узнает это. И чтобы этот день пришел до Середины Лета, потому что потом будет поздно.
Глава десятая
В холодном Верне наступила Середина Лета, и черная, внушающая трепет тьма в подземном Гроте Скалы Слова начала рассеиваться от света, порождая зловещие кротовьи тени.
Послушники, ждущие обряда посвящения в сидимы, уже давно собрались и теперь толпились в нижней части грота, у самого края озера, на дальнем берегу которого возвышалась Скала.
В течение ночи все двенадцать Хранителей один за другим заняли свои места у края грота, оставив свободной самую дальнюю, самую темную верхнюю часть, куда не дозволялось ступать никому, кроме Госпожи Слова.
Когда свет восходящего вдали солнца заиграл на кривых трещинах в потолке, все замерли в ожидании. Ни звука, кроме стука капель и журчания воды да визгливых криков летучих мышей наверху, раздраженных светом и в негодовании покинувших свои насесты.
Двенадцать Хранителей затянули протяжный гимн. Это было начало обряда — песнопение, чьи древние замысловатые ритмы будут следовать за медленным перемещением яркого луча света, падающего в грот, когда солнце достаточно высоко поднимется на небе.
Сначала луч света совсем короток и остается в вышине среди темных щелей, но потом, с продолжением гимна по мере восхода солнца, свет усиливается, проникает в грот все ниже и проходит через все его пространство.
Трепещущие послушники наблюдают, пока вдруг, в момент, который они уже никогда не забудут, свет достигает точки, где самым таинственным образом появляется Господин или Госпожа в позе глубокой задумчивости: ни малейшего движения, шерстка сверкает на солнце, глаза — непроницаемые колодцы темноты — готовы отдать приказ, которого боятся даже самые самоуверенные из послушников.
Песнопение становится ниже и громче, и послушники ощущают, как тонут в его звуке, а луч света придвигается к самой кромке озера. Когда первый солнечный зайчик, отразившись от воды, падает на Скалу, Господин произносит первое слово; и в то утро Середины Лета его сказала Хенбейн:
— Начнем.
Никто, кроме прошедших обряд сидимов, не поймет страха, возбуждения и ужаса, охватывающего послушников в этот момент: «Начнем!».
Теперь все их жизни висят на волоске; к окончанию дня чья-нибудь неминуемо закончится, многие же действительно начнут жизнь заново — измененную, вырванную из когтей самого тяжелого из всех ритуалов Слова.
Когда Хенбейн в тот июньский день произнесла команду, среди собравшихся воцарилась мертвая тишина и взгляды послушников в страхе сосредоточились на единственном луче света, продолжавшем двигаться и теперь бывшем наполовину на берегу, а наполовину в озере, где бледно-зеленое известняковое дно уходило вглубь и терялось в колеблющейся холодной воде.
Яркость луча только подчеркивала темноту грота, лишь на Скале играли зайчики отраженного света. Скала останется такой еще несколько часов, пока путь луча через озеро не завершится и луч не упадет на саму Скалу, а потом поднимется туда, откуда пришел, — в ночную тьму. Но к тому времени много молодых кротов, ныне загипнотизированных светом, утонут, будут мертвы и больше не увидят света. Это и есть — или было — величайшей иронией кротовьего мира: кроты Слова празднуют Середину Лета днем, в то время как кроты Камня осуществляют свой ритуал, когда вернется ночь. Но пока... пройдем через страшный обычай Слова...
❦
Хенбейн по-прежнему восседала на каменном выступе в дальнем конце грота. Высокая пещера позади нее вела туда, куда запрещалось входить сидимам,— там покоились останки прежних Господ Слова. Их тела давно уже превратились в сталагмиты, скрывшись под известняковыми корками, образованными капающей с потолка водой, которая потом струйками стекала вниз по невидимым расселинам, питая огромное озеро.
Через одну из таких расселин, узкую, темную, куда не ступала лапа крота, кротовьи годы назад Мэйуид увел Сликит, и оба унесли по тогда еще безымянному детенышу Хенбейн, рожденным ею от Триффана, которые впоследствии станут Уорфом и Хеабелл. Побег стал возможен благодаря благоговейному трепету, что испытывали сидимы перед этим местом, и неохоте, с которой они выполняли приказ Хенбейн догнать и убить беглецов.
Что же касается тех пяти сидимов, подчинившихся приказу, то ни один из
