Попав — как дипломат — в Персию, Грибоедов со страстью отдался хлопотам по освобождению русских пленных, работавших на персидских полях рабами. Нажил себе настойчивостью врагов не только в Персии, но и в чиновно-равнодушном Петербурге, зато добился многого. Отправляя освобожденных им русских пленных на родину, со слезами на глазах слушал он раздавшуюся, подхваченную счастливыми голосами, русскую песню.

Деятельность молодого дипломата привела в восхищение большого русского человека, правившего тогда Кавказом, — Ермолова. Ермолов взял Грибоедова к себе в Тифлис «секретарем по дипломатической части»

В Тифлисе юный секретарь отдохнул, сильно подвинул «Горе от ума» и, уехав в отпуск на Север, закончил свою комедию в тульском имении у Бегичева. В Москве и Петербурге Грибоедов читает друзьям свою вещь, вызывает шумный восторг, — «не могу пожаловаться: отовсюду коленопреклонения и фимиам», но тщетно хлопочет о постановке пьесы на сцене. Здесь, в «трясинном Петербурге, мертвом городе», крепнут его связи с вольнодумцами, будущими декабристами. При посредстве князя Одоевского Грибоедов вступил в «Дружеское Тайное Общество». Но служба зовет на Кавказ, к Ермолову.

На Кавказе Грибоедов побывал, по пути в Тифлис, добровольцем в боевой экспедиции генерала Вельяминова против чеченцев; проявил, как всегда, ледяную храбрость; а вскользь шутил в своем дневнике, что идет «борьба горной и лесной свободы с барабанным просвещением».

Когда разразилось восстание декабристов, Грибоедов жил при Ермолове, в крепости Грозная. Сюда прискакал из столицы фельдъегерь с приказанием Ермолову: арестовать Грибоедова, опечатать его бумаги и доставить в Петербург. Ермолов дал время Грибоедову уничтожить опасную переписку. По приезде в Петербург Грибоедов отделался пятимесячным арестом: молчание друзей, отсутствие прямых улик, личная выдержка на суде выручили. Еще несколько месяцев, и Грибоедов «с очистительным аттестатом» возвращается на Кавказ.

Опального Ермолова уже сменил там Паскевич. Но это — двоюродный брат матери Грибоедова. А главное — он сам нужен, этот молодой дипломат, знающий Персию и персидский язык, незаменимо нужен. Паскевич берет его с собой в Эривань, в персидский поход. После победы на Грибоедова ляжет вся тяжесть выработки мирных условий и отстаивания их в переговорах с персами, хитрыми и упорными.

С текстом подписанного, блистательного для России, Туркманчайского договора Паскевич послал к императору Николаю I в Петербург Грибоедова. Государь обласкал поэта-дипломата, пожаловал, кроме почетных наград, 4 000 червонцев, но тут же и наказал его, назначив в Персию полномочным министром. Там нужен верный знающий человек: надвигаются осложнения с соседней Турцией.

Для Грибоедова это — удар. «Живой из Персии не вернусь». Персы не простят Туркманчайского договора. «Вы не знаете этих людей, — говорил Грибоедов Пушкину, — вы увидите, что придется прибегнуть к ножам. Там моя могила; чувствую, что не увижу более России».

А по дороге в Персию его ждало счастье. Проездом, в Тифлисе, Грибоедов женился на шестнадцатилетней красавице княжне Чавчавадзе, которую помнил ребенком. «Хотите ее знать? — пишет он в Россию друзьям. — В Эрмитаже, тотчас при входе, направо, есть Мадонна в виде пастушки Мурильо: вот она».

Резиденцией европейских послов в Персии был назначен Тавриз. Приехав туда с женой, Грибоедов сразу же настойчиво взялся за взыскание с персов контрибуции, и — новые хлопоты об освобождении из персидской неволи не только пленных русских солдат, но и армян и армянок, уведенных персами в рабство. Просьбы об освобождении стекаются к нему отовсюду и быстро натягивают вокруг него струны персидской ненависти.

О пребывании в Тавризе сохранилось грибоедовское письмо в Россию: «Я чрезвычайно занят. Наблюдаю, чтобы отсюда не произошла какая-нибудь мерзость во время нашей схватки с турками. Взимаю контрибуцию довольно успешно. Друзей не имею никого и не хочу: должны прежде всего бояться России и исполнять то, что велит Государь Николай Павлович, — и я уверяю вас, что в этом поступаю лучше, чем те, которые затеяли бы действовать мягко и втираться в персидскую дружбу. Всем я грозен кажусь, и меня прозвали «Сахтир», coeur dur (жестокое сердце (фр.).). После тревожного дня, вечером, уединяюсь в свой гарем: там у меня и сестра, и жена, и дочь — все в одном милом личике. Рассказываю, натверживаю ей о тех, кого она еще не знает и должна со временем полюбить»... в России. Но туда ему не вернуться.

В декабре «крутой» посланник едет в Тегеран, один, представляться шаху. Официальные церемонии кое-как прошли, хотя в воздухе висела уже гроза, тем более, что петербургские подарки шаху и его министрам случайно опоздали. Но накануне дня, назначенного для отъезда к жене в Тавриз, явились в посольство, моля Грибоедова о спасении, армяне: шахский евнух, хранитель драгоценностей гарема, и две армянки, бежавшие из гарема Алаяр-хана, двоюродного брата шаха. Грибоедов знал, чем ему грозит эта история... Но у России искали заступничества армяне, которых она только что обязалась вызволять из персидской неволи; посланник начал хлопоты.

Шах наотрез отказался отпустить таких беглецов. А взбешенный Алаяр-хан закрыл в Тегеране городской базар и натравил толпу на русское посольство. Ворота были взломаны, чернь ворвалась, и Грибоедов, надевший парадную посольскую форму, с саблей в руке, отбивался от нахлынувших персиян, пока, обезображенный, не пал под ударами.

Вдова — 17-летняя «мадонна» — осталась до смерти верна памяти мужа. На могиле Грибоедова, высоко над Тифлисом, на горе Св. Давида, памятник: женская фигура, олицетворение скорби, на коленях перед Распятием. У подножия креста — раскрытая книга — «Горе от ума». На пьедестале слова: «Ум и дела твои бессмертны в памяти русской, но для чего пережила тебя любовь моя».

О вдове Грибоедова и о нем написана поэма Полонского, одна из лучших русских поэм.

О Грибоедове сочинил Тынянов (советский литератор) сложный и хитросплетенный роман «Смерть Вазир-Мухтара». И все-таки хочется сказать: мало.

Грибоедов в русском сознании еще не поставлен на должную высоту. Какой орлиный взлет над старой русской литературой! Обилие художественных образов, очерченных иногда несколькими словами, но ярких и никогда не срывающихся в карикатуру: «Карикатуры ненавижу; в моей картине не найдете ни одной». И грибоедовский живой стих, богатство рифмы, часто неожиданной и всегда естественной, свежесть чувства, пламенное движение... «Горе от ума» не стареет.

«Изумительная по совершенству пьеса», — скажет начинающим советским писателям Горький. Вещь эта переведена теперь на все языки, даже на персидский язык, язык убийц Грибоедова!

До сих пор Скалозуб остается воплощением военного службиста, а Репетилов — увлекшегося завиральными идеями «великосветского обалдуя». Обе фигуры выхвачены острой грибоедовской памятью из военного и театрального мира, где поэт столько вращался.

Две другие фигуры — «начальство» Фамусов и «подчиненный» Молчалин — образуют вдвоем законченную язвительную