Черныш вошел в подъезд. Лестница была широкая; окна на площадках были такие большие, что в каждое из них свободно могли бы въехать два кавалериста.

Черныш толкнулся в дверь, что во втором этаже направо.

Сторож в ватной куртке и валенках (хотя было лето) отворил дверь.

— Кончены занятия. Кто там?

— Свои, — отвечал примирительно Черныш.

Сторож впустил его.

Черныш осведомился:

— А что, товарища Чаплина нельзя ли увидеть?

— Товарищ Чаплин занимается до четырех тридцать минут, — отвечал сторож. — А сейчас товарища Чаплина нет уже.

— Нет уже? Неужели ж совсем-таки нету?

— Товарища Чаплина нет, — повторил сторож.

Черныш глянул из передней в служебные комнаты и покачал головой.

— Очень большое учреждение. Дел-то, представляю себе, сколько! Вы поглядите, товарищ Чаплин задержаться мог, — может, он тут еще, не ушел?

— Ушел товарищ Чаплин, — вежливо сказал сторож. — А что я еще тут, так я тут живу, комнату при учреждении имею.

— Ушел?

И Черныш задумался. Потом спросил:

— А товарищ Чаплин часто бывает на службе?

— Все дни, за исключением праздников. У нас строго. У нас даже ежели, например, человек женился, так и то неделя отпуску, а не медовый месяц. Я вот в этом месяце второго числа женился, так только неделю свободы и получил.

— Женились — значит, дети будут, — сказал Черныш.

— Мальчик, — отвечал сторож. — Полтора года паршивцу. Я с женой в сожительстве состоял, а вот второго числа в комиссариате узаконились.

Черныш одобрительно кивнул головой:

— Хорошо. Это очень хорошо!

Сторож пожал руку Чернышу и растрогался:

— Очень приятно было приобрести знакомство. Будете в наших палестинах — заходите!

— Завтра буду.

И Черныш пошел вниз по лестнице.

Невдалеке от подъезда стояла плотная женщина в черном платье и пела. На ее высокой груди висел плакат: «Единственное средство к существованию». Черныш остановился послушать, но пение не понравилось ему. Не понравилось и то, что женщина глядела вперед, не мигая, словно нарочно. Она явно рассчитывала не на свой голос, а на жалостливые сердца прохожих.

«Дворянка, должно быть», — подумал Черныш и пошел дальше.

Пройдя несколько кварталов, Черныш сообразил, что следовало спросить у сторожа адрес Чаплина. Он вернулся, но никто уже не отворил дверь на его настойчивые стуки: сторож, должно быть, исполнив свои общественные обязанности, по уши погрузился в свою личную жизнь.

Наутро, когда трамваи стали принимать и выбрасывать людей в пиджаках и толстовках, с обязательными портфелями под мышкой, и тощих девиц, Черныш вновь отправился в учреждение, где служил Чаплин.

Сторож встретил Черныша по-приятельски, как старого знакомого, и указал ему комнату, в которой работал Чаплин. Чаплин сидел за отдельным столом, склонившись над толстой книгой, в которую вписывал ордера. Два регистратора стояли у него на столе — широкими корешками к посетителям. Кроме Чаплина в комнате работало, склонясь над столами, еще пять человек: четверо мужчин и одна женщина.

Черныш подошел к Чаплину и сказал:

— А вот и я. Узнаешь?

Он придвинул стул, сел и повторил:

— Узнаешь? Вот я и приехал. Черныш. Не узнал? Ведь земляки же, вместе росли. Еще когда я ранен был, так жена твоя, фельдшерица, за мной ходила; я тогда для поправления здоровья на родину был отправлен. Узнал? Еще я тогда стих ей написал, копию тебе на фронт послал. Фамилия моя — Черныш. Теперь узнал?

Чаплин жал ему руку.

— Как же, как же не узнать земляка! Вместе боролись! Как же!

Подумав, он прибавил:

— Как же, как же!

И увел Черныша для разговора в пустую приемную.

Они уселись рядышком на кожаный диван.

— Вот так, — сказал Черныш. — А почему я приехал? Ты и не представишь себе! Я работу тут хочу найти — вот почему я приехал! Не могу я в деревне. Я город люблю, чтоб шум вокруг и борьба. Вот как!

— Как же, как же, — растерянно говорил Чаплин, — обязательно надо работать. Узнаю, как не узнать земляка?

— А ну-ка поворотись! — сказал Черныш. — Да, раздобрел сильно, и пиджак — отличного сукна пиджак. В брюхе тебя порядком разнесло. Ну и у меня, — прибавил он тут же, — одежда отличная: своя, не казенная. И вид у меня хороший. Здоровый вид.

— Я живу очень хорошо, — скромно отвечал Чаплин. — Не зря боролся, на фронтах погибал. Жалованье приличное, квартира есть. Не зря боролся.

И он быстро переменил тон:

— Впрочем, борьба не кончена. При нашем мирном строительстве очень приходится бороться. Так что на себя денег хватает, а вот — поверить трудно — даже если пустяк одолжить кому-нибудь, так уж не хватает. Очень серьезная борьба идет за новый быт. Совсем денег нету.

Черныш кивал головой:

— Представляю, представляю. Ты за то и жену кинул?

— За то самое, — отвечал Чаплин. — Я тихой жизнью не интересуюсь.

И ему показалось на миг, что он действительно бросил жену и дочь не потому, что они надоели ему и мешали, а война и революция вынудили его к этому.

— А почему я тебя нашел? — сказал Черныш. — Это ты и не представишь себе. Я тут уж сколько дней мыкаюсь — то тут, то там подработаю и сплю — тут и там. Так вот почему я тебя нашел.

— Почему же? — спросил Чаплин.

— Я ж тебе разъяснил, — удивился Черныш. — Знакомец один сказал. На фронте с тобой боролся. «Важная, говорит, шишка, — все для тебя сможет». Только представить трудно, как сказал: так сказал, что еле нашел я. Грамотный человек один название разъяснил, а то бы и совсем заблудился. А на селе — что мне делать на селе? Я туда и не заезжал вовсе. Я город люблю. Центр событий. А знакомца я на Краматоровке встретил — я, ты представляешь себе, с Краматоровки сюда явился. Где только я не был!

И он замолк, опустив голову на ладони и локтями опершись о колени. Видно было, что он очень устал и сейчас почти спит наяву.

Чаплин обратился к нему ласково:

— Это очень трудно — найти сейчас в городе работу. Такая борьба… такая борьба…

Черныш разогнулся и встал. Снова он весь напрягся, в полной уверенности, что он не может не найти работу.

— Трудно — так и сам найду. Посильней вас будем, товарищ.

— Что ты! Что ты! — забеспокоился Чаплин. — Я сделаю все, что могу. Я только так.

— Так-то так, да не так, — сказал Черныш.

Это было неясно, но звучало угрожающе.

— Я тебя обязательно устрою, что ты! — сказал Чаплин. — И обедать будешь у меня.

Тогда Черныш снова опустился на диван, с таким видом, словно его странствия наконец кончились и он