что мы не любили друг друга. Как это ни странно, но теперь мне ясно, что в те дни мы с Марион были ближе, чем когда-либо раньше, что мы в первый и последний раз пристально и честно заглянули друг другу в душу. В эти дни мы ничего не требовали друг от друга и не делали взаимных уступок; мы ничего не скрывали, ничего не преувеличивали. Мы покончили с притворством и выражали свое мнение откровенно и трезво. Настроение у нас часто менялось, и мы не скрывали, какие чувства владеют нами в данную минуту.

Разумеется, не обходилось и без ссор, тяжелых и мучительных, в такие моменты мы высказывали все, что накипело на сердце, старались безжалостно уколоть и ранить друг друга. Помню, что мы пытались сопоставить свои поступки и решить, кто из нас больше виноват. Передо мной всплывает фигура Марион — я вижу её бледной, заплаканной, с выражением печали и обиды на лице, но непримиримой и гордой…

Сейчас, после пятнадцати бурно прожитых лет, я смотрю на эту историю здраво и спокойно. Я смотрю со стороны, как будто речь идет о ком-то постороннем… Я вижу, как неожиданный удар, внезапное жестокое разочарование пробудило разум и душу Марион; как она освободилась от своих закоренелых привычек и робости, от шор, от ходячих понятий и ограниченности желаний и стала живым человеком».

Очевидно, в действительности эти объяснения продолжались дольше трех дней. Роковой визит в Патни начался 15 декабря 1893 года, и уже несколько дней спустя, сразу же после Рождества, Уэллс показал Грегори сундук, в который сложил свои вещи. Но в конце декабря он все ещё оставался в своем доме, откуда писал одному из друзей о предстоящем разводе. Писал с горьким чувством человека, покидающего женщину, которую слишком поздно сумел оценить. Она, заявил он, была такой благородной, любящей и верной, как мало кто, и вся вина — на нем. Но он любит другую…

Тем труднее оказались последние недели, проведенные вместе. «Меня всегда поражала невероятная сложность жизни… Нет ничего простого на этом свете. В любом злодеянии есть элементы справедливости, в любом добром деле — семена зла. Мы были слишком молоды и не могли разобраться в себе. Мы оба были потрясены, оглушены… Порой нас охватывало яростное озлобление, а вслед за тем уносил порыв нежности; мы проявляли бессердечный эгоизм, а через минуту бескорыстную уступчивость»…

И все-таки настал день расставания.

«Я ожесточил свое сердце, потому что иначе не смог бы уйти. Наконец-то Марион поняла, что она расстается со мной навсегда. Это заслонило все пережитые страдания и превратило наши последние часы в сплошную муку… Впервые она проявила ко мне настоящее сильное чувство и, вероятно, впервые испытывала его. Я вошел в комнату и застал её в слезах, распростертой на кровати.

— Я не знала! — воскликнула она. — О! Я не понимала! Я была глупа. Моя жизнь кончена… Я остаюсь одна!.. Не покидай меня!.. Я не понимала…

Волей-неволей приходилось мне ожесточиться, ибо в эти последние часы перед нашей разлукой произошло, хотя и слишком поздно, то, чего я всегда так страстно желал: Марион ожила. Я угадал это по её глазам — они призывали меня.

— Не уходи! — кричала она. — Не оставляй меня одну!

Она прижималась ко мне и целовала меня солеными от слез губами.

Но я был связан теперь другими обязательствами и обещаниями и сдерживал себя… И все же, мне кажется, были моменты, когда ещё одно восклицание Марион, одно её слово, и мы соединились бы с ней на всю жизнь. Но разве это было возможно? Трудно думать, что в нас произошел бы полный моральный перелом: вернее всего, через какую-нибудь неделю мы уже почувствовали бы прежнюю отчужденность и полное несоответствие темпераментов.

Трудно ответить сейчас на эти вопросы. Мы уже слишком далеко зашли. Мы вели себя как любовники, осознавшие неизбежность разлуки, а между тем все приготовления шли своим чередом, и мы пальцем не пошевелили, чтобы их остановить. Мои сундуки и ящики были отправлены на станцию. Когда я упаковывал свой саквояж, Марион стояла рядом со мной. Мы походили на детей, которые, затеяв глупую ссору, обидели друг друга и теперь не знают, как исправить ошибку. В эти минуты мы полностью, да, полностью принадлежали друг другу.

К маленьким железным воротам подъехал кэб.

— Прощай! — сказал я.

— Прощай!

Мы держали друг друга в объятиях и целовались, как это ни странно, с искренней нежностью. Мы слышали, как маленькая служанка прошла по коридору и отперла дверь. В последний раз мы прижались друг к другу. В эту минуту не было ни возлюбленных, ни врагов, а только два существа, спаянных общей болью.

Я оторвался от Марион.

— Уйди, — сказал я служанке, заметив, что Марион спустилась по лестнице вслед за мной…

Я сел в кэб, твердо решив не оглядываться, но, когда мы тронулись, я вскочил и высунулся в окошко, чтобы бросить взгляд на дверь.

Она оставалась широко раскрытой, но Марион уже не было.

Я решил, что она убежала наверх».

Эти удивительные страницы написаны с той мерой понимания, какая дается только любовью. И действительно, Изабеллу Уэллс любил. В «Постскриптуме к автобиографии», перебирая всех женщин, с которыми был близок, он мог назвать только четырех в самом деле любимых, и первой из них была Изабелла. Когда они разошлись (официально их развод был оформлен лишь год спустя, в январе 1894 года), он в письме спрашивал Элизабет Хили, по-прежнему с ней встречавшуюся, что он может сделать для неё. Случившееся он называл трагедией. Он знал, что, чем меньше она сейчас будет думать о нем, чем больше появится у неё новых друзей, привязанностей, интересов, тем лучше будет для неё, и сознательно хотел отойти на второй план, но не мог от этого не страдать.

Чувство, вспыхнувшее в момент расставания, долго не угасало. В этом отношении у него было немало возможностей проверить себя. Переписка между ними никогда, даже в самые трудные первые месяцы, не прекращалась. Он платил ей хорошие алименты — сто фунтов в год, но этого ему казалось мало, и он помогал ей во всех её начинаниях. А их было немало. Изабелла вообразила себя деловой женщиной и завела птицеферму, не приносившую почему-то настоящего дохода; потом надумала купить прачечную (он дал ей на это тысячу с лишним фунтов), а под конец жизни решила строить собственный дом. Стать владелицей прачечной Изабелле помешала операция аппендицита, которую она плохо перенесла, а строительству дома — скоропостижная смерть. Она страдала диабетом, и какое-то время инсулин