не замечать снующий по улице люди. Как на неудачное пятно на необыкновенно изящном и стройном полотне.

Они проходили мимо, оставляя газеты на автобусной остановке, куда выходило его “окно”. Спешили дальше, туша окурки и бросая бычки в урну. Чаще мазали, чем попадали. Некоторые, куда реже, чем те, что — нет, подходили поближе и, подняв все еще дымящийся билет к тому, во что верили в часы забвенья разума, снова выбрасывали в урну. На этот раз — надежно и без … как это говорилось… Хаджар почти забыл это слово — … понтов? Да, наверное, именно так.

Порой его взгляд пересекался с глазами подошедших к урне. Заспанные, чаще обреченные, чем злые, они словно ощущали, что тому, кто находится за ржавой решеткой и худыми досками заколоченного оконного проема куда хуже, чем им. И от того их глаза светлели, лица смягчались, а сами они начинали излучать тепло. Какое-то внутренне. Не очень справедливое по отношению к нему, но очень честное — к себе.

Хаджар помнил, что тот, кто лежал в каморке, не злился на них. Только часто сравнивал, кто из них двоих — больший узник. Он, лежащий в обосранном, обсосанном, испачканном грязью и пролитыми “лекарствами” белье или они.

Запертые в своих костюмах, посаженные на цепь бесконечной вереницы дней, где бессмысленный понедельник сменялся безнадежным вторником, а за ним среда, четверг и короткое счастье пятницы, когда можно забыться в баре через дорогу. Затем немного отсохнуть в субботу, прийти в себя в воскресенье, а затем вновь броситься в гонку по колесу безвременья.

Его он тоже видел. Слышал. Иногда чувствовал. Зимой.

Но к чему это он?

Ах да.

Холод.

Холод укрывал запахи, усыпал улицу белым снегом, превращая даже самые скучные фигуры и образы в сказочные картины. А затем он оказался знаком с холодом чуть лучше. Будто они выпили на брудершафт и теперь могли, порой, обмениваться едкими колкостями. Когда умерла Елена. Когда принесли бумаги для её “замены”. Все это был холод.

Скользкий. Угрюмый. Он стоял за спиной и давил, давил, давил на плечи, пока не захрустит онемевший позвоночник и не заноют спящие в теле жилы. Но все это не то, не так, мелко, прозаично.

Одним словом — терпимо.

Неприятней, чем холод каморки, но все еще такой, что если не сунуть голову в петлю сразу, то со временем учишься с ним жить. Чаще — не замечать. Обувшись в безразличие, одевшись в нахальность, граничащей с наглостью и подпоясавшись огульным нигилизмом, ты живешь. Кто-то говорит, что существуешь. Ты с ним споришь. До хрипоты. До пота. Может даже — до крови.

А потом идешь в бар и смываешь с себя всю эту пакость и грязь несовершенного мира.

Но живешь.

Живешь…

Да…

К чему это он?

Ах да.

Холод.

Когда он стал Хаджаром, то на долгое время забыл про своего визави. Молчаливого судью ненастных дней, приходивших даже в те редкие часы, когда гранитный свод Городского неба раскалывали лучи пока еще дышащей звезды. Хаджар купался в тепле, зализывая шрамы на душе, о существовании которых даже и думать забыл. Маленький принц думал, что одолел холод. Оторвал его от себя. Износил. Истоптал. Вырвал из груди и, скомкав, связав, выкинул в самый далекий уголок реальности.

Но.

Увы.

Как и те наивные прохожие, мечтавшие в одночасье сорвать с себя клятую цепь, он промахнулся мимо урны. И вместо того, чтобы выбросить огрызок того, что кто-то зовет тьмой, другие дьяволом, третьи — смертью, отправил того куда-то чуть дальше. За грань обозримого, но не реальности. Просто — в будущее.

И будущее наступило.

Ворвалось в его день. Разбрызгало кровь отца, вырвало из груди сердце матери, отняло у него ноги и оставило валяться в новой темнице. И снова он. Холод. На этот раз не надменный и больше не такой молчаливый.

О нет.