– А ежели я захочу, чтобы в походном строю корабли шли иначе, чем в твоих планах? – спросил император, почесывая щеку гусиным пером.

– Воля ваша, государь, – ответил Шишков, – но так кораблям способнее. Вот спросите хотя бы графа…

Кушелев тупо склонился над чертежами и подтвердил, что эскадр-майор прав. Павел надулся и вышел из кабинета. Через минуту явился Кутайсов.

– Господа, что вы тут наговорили его величеству?! Государь сердит, говорит: «Там два умника спорят со мной, так я больше наверх не пойду!..»

– Как же так, сударь?! – сказал граф Кушелев. – Ведь у меня наиважнейшее донесение!

– Этого государь без внимания не оставит, но все-таки, господа, я вам должен морализовать, что обижать императора не годится.

По кушелевскому доносу выходило, что двое семеновцев, а именно полковник Дмитриев, будущий министр и поэт, и штабс-капитан Лихарев умышляют на жизнь монарха. Павел рапорядился немедленно вызвать их во дворец, и, когда злоумышленники присоединились к толпе придворных, ожидавших выхода императора, он внезапно появился в высоком дверном проеме и пронзительно осмотрелся по сторонам.

– Неужели среди вас есть изменники, господа?! – сказал император на низкой ноте, в которой послышалось что-то похожее на слезу.

Этот вопрос настолько задел всех присутствовавших при выходе императора, что они наперебой бросились целовать рукава и полы его кафтана. Павел от удовольствия заулыбался.

– Объявляю вам, господа, о моем полном благоволении, – сказал он. – Вот я теперь нарочно буду носить этот мундир, который вы на мне только что изодрали!

За выходом последовал ужин, накрытый на девятнадцать персон, или «кувертов», как выражались в соответствии с нормами тогдашнего этикета. Павел был весел, целовал фарфоровые чашки с изображением Михайловского замка и подшучивал над императрицей Марией Федоровной. Но оба цесаревича, причастные к заговору против отца, который должен был решиться грядущей ночью, сидели за столом с панихидными физиономиями и почти ничего не ели. Наследник Александр за сладким нервно чихнул.

– Исполнение желаний, ваше императорское высочество! – весело сказал Павел.

У наследника навернулись на глазах слезы.

– Qi’avez vous aujourd’hui?[28]– спросил его император.

– Sire, – сказал Александр, – je ne me sens pas tout б fait bien.[29]

– Eh bien, consultez un mйdecin et soignez-vous. Il fout toujours arrкter les indispositions des le commencement, pour empкcher de devenir des maladies sйrieuses[30].

.По национальному обыкновению Павел был горазд на советы, но ту, фигурально выражаясь, дворцовую болезнь, которая свела в могилу его самого, он даже не то чтобы легкомысленно запустил, а и почуял-то ее только за три часа до трагического исхода. Отправляясь после ужина к себе в спальню, Павел нечаянно увидел свое отражение в большом венецианском зеркале и ужаснулся, так как оно показало ему восковое лицо императора-мертвеца.

– Да, – сказал Павел своему спутнику Кутузову, также участнику надвигающегося бунта, – на тот свет иттить, и не котомки шить!

В огромной спальне, отделанной красным деревом, Павел еще немного повозился с бумагами, потом принял декохт от лейб-медика Гриве, помолился русскому богу Николаю-угоднику и по узкой потайной лестнице спустился на час к княгине Гагариной, урожденной Лопухиной. У нее он заодно написал записку военному министру Ливену с выговором за то, что министр позволяет себе слишком долго болеть, затем возвратился в спальню, лег в постель, немного поворочался и заснул.

В начале первого часа ночи в дверь императорской спальни панически застучали. Камер-гусар спросил, кто стучит и что надо.

– Пожар! – ответили из-за двери и застучали еще сильней.

Камер-гусар отпер дверь, и в прихожую, соседствующую со спальней, ввалилась толпа офицеров с саблями наголо. Караульный солдат, семеновец Агапеев, было встал у них на пути, но тут же рухнул на пол с разрубленной головой. Заговорщики вошли в спальню и осмотрелись: императора нигде не было.

Павел прятался за портьерой; собственно, он мог бы исчезнуть, воспользовавшись потайной лесенкой, ведущей к княгине Гагариной, или взломав дверь в спальню императрицы, которую он демонстративно распорядился заколотить, но это было бы слишком не по-императорски, даже просто не по-мужски, и он ограничился тем, что спрятался за портьерой. Там его и нашли. Бенигсен, бродивший по царской спальне с тяжелым канделябром, который он держал на уровне головы, вдруг увидел голые ступни, торчавшие из-под штофа, отдернул портьеру и провозгласил:

– Государь, вы мой пленник!

Павел как ни в чем не бывало покинул свое укрытие, достал из кармана халата золотую табакерку и сунул понюшку в нос.

– Государь, извольте подписать вот эту бумагу, – сказал Бенигсен, подавая императору текст отречения от престола.

Павел отрицательно помотал головой.

Подошел Николай Зубов, который очень нервничал и поэтому ни с того ни с сего полез лунатическими пальцами в царскую табакерку. Павел шлепнул его по руке, и Зубов рассвирепел: он вырвал бумагу у Бенигсена и непочтительно поднес ее Павлу под самый нос.

– Подпиши, а то хуже будет!

Non! Je ne soucrirai poin![31]А тебя, сукин сын, я завтра велю посадить на кол! Будешь знать, как невежничать перед своим государем!

– Ты мне больше не государь!

Это уже переходило всякие границы, и Павел ударил Зубова по лицу. Кабы не эта опрометчивая оплеуха, дело, возможно, обошлось бы без кровопролития, так как вопрос о физическом устранении императора был заговорщиками поставлен, но не решен. Однако оплеуха была дана, и это обстоятельство повлекло за собой последствия роковые: Зубов, выхватив у императора табакерку, нанес ему этим мирным предметом мощный удар в висок; Павел, обливаясь кровью, пал на колени, и это вдруг так раздразнило прочих бунтовщиков, что они, как по команде, бросились на императора, повалили его на пол и стали неистово избивать. Тем временем Бенигсен снял с себя офицерский шарф, которым подпоясывали мундиры, молча передал его Измайловскому штабс-капитану Скарятину, и тот, кое-как пробившись сквозь кучу-малу цареубийц, Павла самым разбойным образом удавил. Но на этом распаленные заговорщики, как говорится, не успокоились и еще довольно долго терзали труп каблуками ботфортов и кулаками, так что впоследствии лейб-медику Гризе пришлось приложить исключительные усилия для того, чтобы вернуть лицу покойного первоначальные человеческие черты.