«О, как я хочу увидеть нашу малышку, но доктор говорит, что смена молока и климата на более холодный может оказаться роковой, так что я не смею. Фрейлейн пишет мне, что собирается уехать, ведь она обещала оставаться только до марта. Я найду няню здесь, чтобы дать ей необходимые инструкции перед отъездом, и, кроме того, я должна сама увидеть человека, который будет заботиться о ребенке.

Стампф [ее менеджер в Голландии] хочет, чтобы я дала еще несколько концертов. О дорогой, я так расстроена и опечалена, но постараюсь быть храброй. Рэй [Раймонд Дункан] просит выслать ему деньги…»16

Ее первое выступление в Амстердаме проходило при переполненном зале. Айседора рассказывала в письме к Крэгу:

«Твоя телеграмма придала мне силы для вчерашнего выступления как ничто другое.

Сегодня утром я обнаружила, что «заболела», и лежала весь день как полагается…»17

На следующий день она все еще была «больна» и не стала выходить. Она писала:

«Дорогой, моя звезда, похоже, звезда тоски, и мне предначертано провести свою жизнь тоскуя, тоскуя, тоскуя. Иногда, когда я танцую или нахожусь рядом с тобой, она безмолвствует — да, ты можешь заставить ее замолчать, — но никто другой, ничто другое, только иногда мой танец…

От тебя сегодня нет письма!

Кэтлин [которая навещала ее в Амстердаме] уехала сегодня утром в Лондон. Она была очень мила и весела. Я лежала весь день напролет, потому что все еще «больна». Завтра я должна отправиться в Харлем для репетиции с музыкой Шопена…

Дорогой, сейчас я ложусь спать.

Какая смешная жизнь!

Я хочу своего ребенка, более того, я хочу тебя. Я полна беспокойства и тоски…

Ты говоришь: «Будь умницей, Топси, ложись спать и поправляйся» — я танцую здесь 25-го и 28-го, а потом Берлин?

Мне придется оплатить здесь эти зверские счета, иначе будут неприятности.

Отель Долей — Гаага 500 гульденов

Проф. Трал… 150 гульденов

Доктор Ван Несе… 300 гульденов

Фрейлейн… 225 гульденов

Отель здесь 9 дней… 225 гульденов

1430!!!

Ужас!

Фрейлейн прислала телеграмму, прося 450 франков. Думаю, они оказались в тяжелом положении, и я послала ей.

Как только поступят сборы от двух вечеров, я перешлю тебе все счета, квитанции, дивиденды и так далее. Элизабет пишет, что ей нужно вернуть 1000 гульденов, которые она давала взаймы, чтобы оплатить расходы за дом…»18

Крэг в Берлине работал над декорациями, которые заказала ему Дузе.

«Я уже сделал четыре эскиза для «Леди из моря» — художники довольно дорогие, и у меня уходят все деньги из тех, что платит мне Д. [Дузе]. Довольно сомнительная идея, что художник работает практически бесплатно… Гораздо предпочтительней устойчивый доход Отто [консьерж дома на Зигмундсхофф, 11]… Школе (мой проект театральной школы) придется подождать. Все хорошее должно ждать, и если достаточно хорошие вещи стоят тридцати лет, то по-настоящему хорошая вещь стоит и ста.

Потом я появлюсь «впервые на всех сценах» в роли Йорика».

Но до этого будущего дебюта Крэгу нужно было еще удовлетворить своей работой Дузе. Великая актриса, казалось, колебалась в выборе пьес, и Крэг, погруженный в работу для нее, находил ее метания крайне мучительными для себя.

«Кстати, у Дузе уже новая пьеса. Это очень жаль, она наверное забыла о «Росмерсгольме», о котором говорила раньше. Однако с ее постоянными метаниями и изменениями она все же лучшая из всех»19.

Тем временем «болезнь» Айседоры не принесла ей покоя. Мы находим ее письма к Теду:

«Дорогой —

я лежу в постели уже третий день. Ужасно, ведь я так успешно работала.

Терпение…

Не могу даже читать, все плывет. Надеюсь, что к завтрашнему вечеру буду в порядке. (Скорее всего, имеется в виду 25 января, когда она должна была выступать во второй раз в амстердамском Концертном зале.]

Как глупо, что я так расклеилась…

Не могу понять этого…»20

Видимо, после этого выступления Айседора «упала на сцене и ее отнесли в отель». Она была сильно больна. В «Моей жизни»21 она определяет свою болезнь как «молочницу», но Френсис Стиг-мюллер предполагает, что это была обычная менструация. Если он прав, а это подтверждается тем, что Айседора писала «больна» в кавычках, и если вспомнить дневники Кэтлин, написанные в Нордвике, из которых следует, что при родах у Айседоры были разрывы ткани, то неудивительно, что теперь она так болезненно переживала свой цикл, особенно имея в виду напряженный график ее выступлений. Но чем бы ни была вызвана ее болезнь, Стигмюллер совершенно прав, предполагая, что беспокойство по поводу долгов, вынужденная разлука с Тедом и ребенком, а более всего сознание непредсказуемости Крэга рождали ее душевный дискомфорт.

Крэг, поглощенный своей работой, стал тяготиться их отношениями. Айседора чувствовала это, и ее тревога перешла в полный упадок сил. Как бы то ни было, Крэг ненадолго приехал в Амстердам, чтобы навестить ее. 23 января, после возвращения в Берлин, он получил телеграмму от Дузе, по-видимому переадресованную ему Айседорой: «У меня есть новая пьеса, она прекрасна, но я должна обсудить ее с вами. Можете ли вы приехать в Ниццу? Я буду там с «Росмерсом» девятого февраля»22.

Увидев эту телеграмму23, Айседора поняла, что у этих двоих ничего не получится, если она не выступит в качестве посредника. Ее опасения, как выяснилось, имели под собой основания.

Если верить Айседоре, Крэг приехал в Ниццу, «чтобы обнаружить, что без ведома Элеоноры его оформление было раскроено надвое». Он «впал в страшную ярость, приступы которой у него случались и раньше», и обвинил Дузе в том, что она позволила разрушить его декорацию. По мере того как он продолжал свою гневную тираду, актриса тоже пришла в ярость и заявила, что больше не желает его видеть. «Это был конец ее намерениям соединить свою карьеру с гением Гордона Крэга», — писала Айседора24.

Позже в «Жизни и письмах»25 Крэг заявил, что подобное толкование этого эпизода — полная чепуха. Дузе хотела, чтобы он продолжал оформлять ее спектакли, а он мог понять ее поведение, хотя «конечно, был очень удручен» тем обстоятельством, что никакие другие спектакли не увидели свет. Что же касается описания ужасной ссоры, которая произошла между ними, то это «фантазия, что я очень плохо обращался с Дузе, был раздражен, стучал кулаком по столу — и это я, который в ее присутствии чувствовал себя юношей восемнадцати лет, считал ее божеством, говорил при ней от силы пару слов — и никогда не сказал ни единого