— Четверо… Слушай, лучше я сам разберусь. Покумекую денек-другой, потом соберу всех и разберусь. Местечко у меня есть одно такое… Уютное. В случае чего никто и ничего.

— Да? Ну давай! Рискни. Только как ты это себе представляешь? Давайте, мол, ребята, на чистоту? Может быть, еще и на Библии попросишь поклясться?

— Слушай! Кончай, а? — начал яриться Матвей. — Тоже мне умник нашелся. Шерлок Холмс, да? Или этот… Как его?

— Ну? Давай! Давай!

— Да чего давать? Сказал, сам разберусь!

— Ты меня еще забыл мудаком назвать.

— При чем тут это? — поморщился Матвей.

— А при том! При том, что разобраться со своими так же сложно, как со своей женой! — Пашков с силой провел рукой по лицу. Озвученной аналогией он остался недоволен. — Кончаем лаяться. Мы с тобой не дети. Если вы мне не так, то я какать не буду! — сказал он дурным голосом.

Матвей секунду смотрел на него, а потом громко рассмеялся, запрокидывая голову назад.

— Не буду… — сквозь смех говорил он. — Ну а как… Как… Если приспичит?

— Лопнет. И всех дерьмом запачкает.

Матвей сломался, складываясь пополам. Он сполз с кресла, не в силах справиться с приступом смеха. По щекам катились слезы, и он держался руками за живот, мышцы которого конвульсивно напрягались, вызывая болезненные ощущения. Наконец он справился с приступом смеха и, вытирая глаза и все еще продолжая подергиваться лицом, сказал, вздрагивая голосом:

— Короче… Блин! Всех дерьмом! Я тебе ну, честное пионерское! За неделю найду козла. Если он есть.

— Не найдешь, — серьезно сказал Пашков.

— Это почему?

И тут Пашков сделал то, чего делать ему очень не хотелось. Но ситуация была такой, что деваться некуда. Рано или поздно это пришлось бы сделать. Или заканчивать отношения с Матвеем. То есть рвать их. Как рвут вросшую в тело бородавку — с болью, с кровью. А помимо того что заниматься подобной хирургической операцией не хотелось до чертиков, еще и неизвестно было, пройдет ли она удачно, без осложнений. В конце концов, Митя — бывший спецназовец, которого учили не самые плохие в этом мире учителя, у него нюх на опасность и немедленная реакция. Встретиться с ним лицом к лицу — не приведи Господи! Ну а разрабатывать против него операцию — долго, хлопотно, дорого. И очень не хочется, если честно.

— Вот почему, — серьезно сказал Пашков. Предельно серьезно, чтобы его слова воспринимались. — Потому что во всех делах, которые мы с тобой мутили, мозги — это я.

— Не, ну я не спорю…

— Уже легче, — резко, на пределе грубости прервал его Пашков. — Поэтому давай раз и навсегда договоримся. Прямо сейчас. Либо мы вместе работаем. Либо… Либо мы заканчиваем заниматься глупостями и всякую деятельность прекращаем. Лично я, глядя на твои амбиции, готов. Только уж ты, будь добр, пообещай мне, что, когда тебе вставят ствол в задницу, ты про меня слова не скажешь.

— Да пожалуйста…

— Спасибо. Тогда до свидания. И кстати, не вздумай на меня наезжать.

— Чего это?

— А то! Если ложишься под зеков, то путь у тебя один: побеспредельничаешь — и в тюрьму. Если доживешь. Но доверие придется оправдывать.

— Ты уже совсем охренел.

— Я? Может быть. Даже почти наверняка, если я все еще слушаю твою ахинею. Ну все, прощай!

Матвей недовольно повертел головой. Такой итог разговора его не устраивал. Мало того что он чувствовал себя довольно глупо, как любой человек, когда его просто-напросто выставляют вон, но и прекращать отношения с Пашковым тоже не входило в его планы. Ведь что ни говори, а все операции разрабатывал именно он. На первый взгляд ничего сложного нет. Сел, подумал и — готово! Но Матвей хорошо себе представлял, что такое планирование специальных операций. Это сложная смесь интуиции, воображения, знания человеческой психологии, учет многих, порой кажущихся второстепенными, деталей и умения все это слить в одну кучу, перемешать и расставить по времени и месту так, чтобы получился результат. Это особый талант, которым сам он не обладал. Да и прав Пашков по большому счету. Прав. Потому что предателя, если он, конечно, есть, надо все равно находить, а это его «сам! сам!» успеху дела не способствует. Может, удастся, а может быть, и нет.

— Да ладно, Виталь. Полаялись и будет. Ну давай вместе подумаем, если уж ты так хочешь.

— Вот так я не хочу! — довольно сварливо отозвался Пашков. — Я хочу нормально. Без склок и без девических обид. Мы тут не бантики делим, а шкуру свою спасаем.

— Ну, понял я. Все понял, — примирительно проговорил Матвей, всем своим видом изображая раскаяние и готовность немедленно приступить к конструктивному сотрудничеству.

— Хотелось бы надеяться. Ты на машине? Тогда тебе нельзя, а я себя коньячком побалую, — сказал Пашков с ноткой язвительности, на мгновение представив себе, как партнер будет давиться слюной, глядя на процесс дегустации мартеля. Он не хотел себе отказывать в удовольствии совершить эту маленькую месть, о которой, впрочем, быстро забыл, — дело прежде всего. Причем не терпящее отлагательств дело.

Пашков плеснул себе коньяка, достал из ящика стола четыре чистых листа бумаги, положил их перед собой, и они приступили к обсуждению всех четверых помощников Матвея, который поначалу информацию о них выдавал с трудом, как будто переступая через себя. Но потом увлекся, и дело пошло легче.

Со всеми четырьмя он был знаком по крайней мере по нескольку лет, а двоих из них даже склонен был считать своими приятелями. Все четверо — мужики тертые. Трое — бывшие сослуживцы Матвея, четвертый, хотя и не имел такой подготовки, но спортсмен, гонял на кроссовых мотоциклах, парень проверенный и жесткий. Всех четверых, кроме схожих психо-физических характеристик, объединяло чувство непричастности к празднику жизни, происходящему вокруг, и сознание того, что, кроме них самих, никто их не поднимет над той донной мутью, в слое которой они оказались. Для исправления этой очевидной несправедливости они готовы были на многое и, по словам Матвея, испытывали к нему личную благодарность за то, что он Дал им возможность достойно кормить свои семьи и не занимать у соседей до получки.

Пашков терпеливо ставил на листы бумаги закорючки и малопонятные сокращения, из них складывались характеристики бойцов, наводящими вопросами подводя Матвея к сути каждого из четверки и заставляя его вспоминать даже не самые значительные эпизоды из их биографий. Постепенно выяснились интересные подробности. Так, один имел склонность напиваться («…нет, не алкаш, конечно. Расслабляется человек как умеет. Может, раз в месяц, может, и реже, но нарезается до состояния опупения. Потом поболеет пару дней, оклемается — и нормально. Считай, как все»).

Все четверо на разное время выпадали из поля зрения Матвея, и в этот период — от года до трех с лишним лет — чем они занимались и с кем контактировали, он толком не знал. Трое семейные, причем один из них женат вторым браком. Один холост, но только, скорее всего, потому, что завзятый бабник и подружек своих меняет гораздо чаще, чем иной франт перчатки. Один любит приодеться, да так, что выглядит не хуже иного пижонистого богача, — итальянские дубленки, ботинки из Англии, шерстяные костюмы или твидовые пиджаки и белые шарфы. При этом экономит на всем, что можно, считая внешность человека улучшенным, но все же отражением его содержания. Другой безразличен к собственной внешности, но зато (или вместо?) ведет активную культурную жизнь — много читает, интересуется политикой, по возможности — когда есть деньги — ходит по театрам и даже состоит в ячейке одной демократической партии. Третий безразличен к антуражу и озабочен исключительно добыванием хлеба насущного. Четвертый из всех достояний человечества больше всего ценит телевизор и личную независимость, лежание на диване, чередуя со спортом. Этакий тип нового Обломова. И так по кругу два часа. Пашков слушал, задавал вопросы, делал пометки на своих бумажках, комментировал, спорил, снова писал и кусал кончик дешевой гелиевой ручки.