Дым пиршества и кровь все так же слиты там;

Все так же деспоты исполнены отравы,

Все так же чернь полна любви к своим хлыстам;

И там религии, похожие на нашу,

Хотят ворваться в Рай, и их святой восторг

Пьет в истязаниях лишь наслажденья чашу

И сладострастие из всех гвоздей исторг;

Болтлив не меньше мир, и, в гений свой влюбленный,

Он богохульствует безумно каждый миг,

И каждый миг кричит к лазури, исступленный:

„Проклятие тебе, мой Бог и мой Двойник!"

И лишь немногие, любовники Безумья,

Презрев стада людей, пасомые Судьбой,

В бездонный опиум ныряют без раздумья!

— Вот, мир, на каждый день позорный список твой!»

VII

Вот горькие плоды бессмысленных блужданий!

Наш монотонный мир одно лишь может дать

Сегодня, как вчера; в пустыне злых страданий

Оазис ужаса нам дан как благодать!

Остаться иль уйти? Будь здесь, кто сносит бремя,

Кто должен, пусть уйдет! Смотри: того уж нет,

Тот медлит, всячески обманывая Время —

Врага смертельного, что мучит целый свет.

Не зная отдыха в мучительном угаре,

Бродя, как Вечный Жид[123], презрев вагон, фрегат,

Он не уйдет тебя, проклятый ретиарий;

А тот малюткою с тобой покончить рад.

Когда ж твоя нога придавит наши спины,

Мы вскрикнем с тайною надеждою: «Вперед!»

Как в час, когда в Китай нас гнало жало сплина,

Рвал кудри ветр, а взор вонзался в небосвод;

Наш путь лежит в моря, где вечен мрак печальный,

Где будет весел наш неискушенный дух…

Чу! Нежащий призыв и голос погребальный

До слуха нашего слегка коснулись вдруг:

«Сюда, здесь Лотоса цветок благоуханный,

Здесь вкусят все сердца волшебного плода,

Здесь опьянит ваш дух своей отрадой странной

Наш день, не знающий заката никогда!»

Я тень по голосу узнал; со дна Пилады[124]

К нам руки нежные стремятся протянуть,

И та, чьи ноги я лобзал в часы услады,

Меня зовет: «Направь к своей Электре[125]путь!»

VIII

Смерть, капитан седой! страдать нет больше силы!

Поднимем якорь наш! О Смерть! нам в путь пора!

Пусть черен свод небес, пусть море — как чернилы,

В душе испытанной горит лучей игра!

Пролей же в сердце яд, он нас спасет от боли;

Наш мозг больной, о Смерть, горит в твоем огне,

И бездна нас влечет. Ад, Рай — не все равно ли?

Мы новый мир найдем в безвестной глубине!

Au poëte impeccable

Au parfait magicien ès lettres françaises

À mon très-cher et très-vénéré

Maître et ami

THÉOPHILE GAUTIER

Avec les sentiments

De la plus profonde humilité

Je dédie

CES FLEURS MALADIVES

C. B.

La sottise, l'erreur, le péché, la lésine,

Occupent nos esprits et travaillent nos corps,

Et nous alimentons nos aimables remords,

Comme les mendiants nourrissent leur vermine.

Nos péchés sont têtus, nos repentirs sont lâches;

Nous nous faisons payer grassement nos aveux,

Et nous rentrons gaiement dans le chemin bourbeux,

Croyant par de vils pleurs laver toutes nos taches.

Sur l'oreiller du mal c'est Satan Trismégiste

Qui berce longuement notre esprit enchanté,

Et le riche métal de notre volonté

Est tout vaporisé par ce savant chimiste.

C'est le diable qui tient les fils qui nous remuent!

Aux objets répugnants nous trouvons des appas;

Chaque jour vers l'enfer nous descendons d'un pas,

Sans horreur, à travers des ténèbres qui puent.

Ainsi qu'un débauché pauvre qui baise et mange

Le sein martyrisé d'une antique catin,

Nous volons au passage un plaisir clandestin

Que nous pressons bien fort comme une vieille orange.

Serré, fourmillant, comme un million d'helminthes,

Dans nos cerveaux ribote un peuple de démons,

Et, quand nous respirons, la mort dans nos poumons

Descend, fleuve invisible, avec de sourdes plaintes.

Si le viol, le poison, le poignard, l'incendie,

N'ont pas encor brodé de leurs plaisants dessins

Le canevas banal de nos piteux destins,

C'est que notre âme, hélas! N'est pas assez hardie.

Mais parmi les chacals, les panthères, les lices,

Les singes, les scorpions, les vautours, les serpents,

Les monstres glapissants, hurlants, grognants, rampants,

Dans la ménagerie infâme de nos vices,

Il en est un plus laid, plus méchant, plus immonde!

Quoiqu'il ne pousse ni grands gestes ni grands cris,

Il ferait volontiers de la terre un débris

Et dans un bâillement avalerait le monde;

C'est l'ennui! — l'œil chargé d'un pleur involontaire,

Il rêve d'échafauds en fumant son houka.

Tu le connais, lecteur, ce monstre délicat,

Hypocrite lecteur, — mon semblable, — mon frère!

Lorsque, par un décret des puissances suprêmes,

Le poète apparaît dans ce monde ennuyé,