Сергей был невозмутим, поясняя как можно доходчивее:

— И вовсе не смешно. Доктор осматривает только предварительно, без меня.

— И долго ли, братец, идет этот осмотр?

— Когда как. Бывает полчаса, бывает и поболее. А что?

— Да то, что я бы за это время, братец, штаны бы намочил, а доктор для меня дитятю сотворил бы!

Нет, Сергей в своем спокойствии был несокрушим:

— О чем ты говоришь, Савва Тимофеевич? После моего пребывания в милой спаленке, возле милой.

— Возле? И только?!

— Ну, не совсем чтоб уж возле. — понял наконец шутку Сергей и рассмеялся.

— Ага, верхом?

— Да что я, твой Сережка-наездник?

Нет, младшенький тоже пускал камушки в огород старшего. Савва смилостивился, одной рукой обнял его, а другой Левитана и на полном серьезе предложил:

— А что, не приобщиться ли нам всем троим. по науке немца Фореля?..

Левитан хохотал уже безудержно:

— Ну да, после каждого посещения твоей благой сторожки я бегу в Сандуны — до Форелей ли тут? А кстати: у Тестова, сказывают, настоящие форели появились. Не пофорелиться ли нам по-купечески?

У Левитана, как у всякого художника, в кармане не было ни гроша, да ведь тут два братца-купца. Жаль, Савва Тимофеевич вздохнул:

— У меня тоже режим. Сегодня день визита к матери. Уж не обессудьте, други. Иду на заклание!

Он круто повернулся и направился к парадному. Там какая‑то монашка и попеняла:

— Родительница‑то давно вас видит из окошка. Чай, не железная, чтобы висеть на подоконнике. Ай-ай-ай, Савва Тимофеевич!

— Ай-ай-ай, старая срачница! — хлопнул он ее по не такой уж и старой спине. — Посторожи меня в сенцах. На обратном пути угощу тебя, вместо кваску‑то, хорошим винцом, — потряс он фалдой сюртука, оттянутого явно чем‑то тяжеленьким.

Слух у монашенки был отменный: услышала милостивый булькоток.

Войдя к матери, он первым делом поцеловал ручку, а потом уж присел рядом. Приживалки и монашенки при его появлении порскнули на стороны, рассыпались в прах. Сын ведь и при матери крутенек бывал.

Мария Федоровна глянула в окно, где еще виднелись спины Сергея и Левитана, и первым делом попеняла:

— С каких мясов сдался тебе, Саввушка, этот безродный евреенок?

— Мамаша, он уже известный художник, — как можно мягче объяснил Савва. — Да и потом: Серега его опекает, любимчик ваш, — лукаво свалил все на брата.

— Любимчики, любимчики. Все у меня одинакие, — не понравилось, что в глаза укололи. — Да ладно. Зиновея‑то как? Догоняет помаленьку Аннушку?

— С Божьей помощью, мамаша. Хотя попробуй‑ка догони!

— Вот-вот. Бог‑то — он все видит, все-е! Давно ты к Рогоже ходил? Давно модницу Зиновею водил?

Допрос принимал серьезный характер. Припухшее мордовское лицо Марии Федоровны стало наливаться жаром. Но Савва терпел, не давал себе воли. Молчок — лучшее оружие в разговоре с матерью.

— Вижу, что палкой вас к Рогоже не загонишь. Не тиятер! Не барделя цыганская!

Ясно, что соглядатаи и подхалимы выслеживали каждый шаг распашисто живущего сынка. Тут следовало осторожно возразить:

— Поменьше бы вы, мамаша, слушали разные сплетни.

— А ты меня не учи, не учи. Матерь я или не матерь?

— Что за разговор, мамаша! — снова пришлось приложиться к ручке, готовой сложиться в суровое двуперстие. — Вашими молитвами только и живы.

— Вот-вот, Бог — он Морозовых любит. Не забывай его.

Она впала в свое обычное божественное красноречие, не чувствуя внутренней усмешки твердолобого сынка. Чтобы остановить ее, он и похвастаться решил:

— Опять же вашими молитвами — отцовские чины и на меня скоро перейдут. Звание мануфактур-советника не помешает и в делах. Руководство Московского коммерческого банка помаленьку прибираю к своим рукам. Думаю, что и в гласные городской Думы выберут. Хватит пока?

Суровое и надутое лицо матери оттаивало. Она ведь тоже по-своему любила его. Ну‑ка — после четырех‑то дочерей да сынок-наследник! Не иначе как он своей ручонкой и Сережку следом привел. зря попрекают ее приказчиком. Она веровала истово, что Тимошу на старости лет на такой, последний подвиг Господь подвигнул. Да и какая же тогда старость была?

«Да, Саввушка, Саввушка. — думала она бессвязно, иногда крестя его упрямый лоб. — Заявился в этот Божий мир пятым ребенком, а стал первым. Власть в Орехове забрал, ишь его, и в Москве забирает». Втайне‑то она гордилась сыном, да что там — и побаивалась. Саввушкой, сколь его ни шпыняй, не покомандуешь, как покойным Тимофеем Саввичем; при всей суровости к людям, тот жену слушался, ее советы всегда принимал. А Савве скажи хоть что‑нибудь — сейчас же бизоньи рога выставит. Виданное ли дело — в купеческий, да старой, крепкой веры, дом какого‑то евреенка притащить!

Савва, словно почувствовав ее внутренний недовольный голос, маслицем лампадным по душе провел:

— Вот вы, мамаша, попрекаете меня, что с художниками разными якшаюсь. А хочу я память о вас запечатлеть. Не Левитан, знаменитый художник хочет портрет с вас писать. Приводить ли на смотрины?

— Фамилия как его?

— Серов, матушка, Серов.

— Не евреенок?

— Чистейшей русской веры, матушка.

— Ну ладно, коли так.

Не первый раз разговор об этом заходил. И Сергей, и Аннушка-профессорша ей об этом толковали: образ ваш, как иконку, хотим на память почтить! Не с той ли лукавой мысли они с Сережкой и Левитана‑то на зады отцовской усадьбы затащили, мастерскую для него оборудовали? Да этот взбалмошный Исаак все больше рощи, облака да реки рисовал, портретов, тем более купеческих, чурался. Да и веры какой — страшно сказать! Вот на Серова и поманили, а ходатаем пред своим знаменитым учителем Левитан и взялся. Хитромудра мать, да сын‑то разве без хитростей?

Под это благодушное настроение и следовало бы отбыть восвояси — в Орехово, где ждали дела и где скучала, не видя мужа, Зинуля. Но мать не могла так просто отпустить директора-исполнителя Никольской мануфактуры. Главная московская контора была все- таки в ее руках. Да и в Орехове были ее верные осведомители, о каждом шаге сынка доносили. Вот и угораздило ее попрекнуть:

— Слышала я, Савва Тимофеевич, что ты ссыльных опять на фабрику принимаешь?

— Принимаю, Мария Федоровна, — иее по имени назвал. — Но только дельных людей.

— Все равно. Как можно? Они родителя нашего до суда довели!

— Не хотелось бы ворошить память родителя. Земля ему пухом! Но ведь он сам себя до суда довел. Непомерными штрафами. Своевольством мастеров. Житьем-бытьем в бараках, с двухъярусными нарами. Одиннадцать с половиной часов рабочий день! Подумать страшно, не то что жить так. Как могу, улучшаю условия. Хорошо отдохнувший рабочий и выработку больше даст.