Поручик был уверен, что всякий в его роте произносит в эти минуты подобную молитву, всякий, кроме безумного вольноопределяющегося, с которым еще какой-то час назад он беседовал.

«А может, мне это приснилось? — подумалось Асанову, но уже нужно было торопиться на позиции, ко вверенной ему роте. — Это сейчас самое главное — солдаты в атаке должны видеть своего командира впереди».

Рота, сидя в окопах, готовилась достойно встретить противника. Надо сказать, подразделение Асанову досталось образцовое: ражие мужики, с детства привыкшие к тяжелому труду и лишениям. Были здесь крестьяне из-под Гдова — «скобари», как добродушно называли их в роте, — медлительные и с виду туповатые, в деле они были всегда расчетливы и обладали недюжинной силой; было отделение, состоящее из рабочих Верхотурья, — уральцы отличались грамотностью, смекалкой и при этом какой-то особенной богобоязненностью; сибиряков в роте тоже оказалось немало, в основном забайкальцы — их достоинством считалась выносливость, выработанная суровыми зимовками на таежных заимках, были среди них и природные охотники — меткие стрелки, бившие когда-то по кедровникам в глаз белку и соболя, а теперь не жалеющие пуль на неприятеля.

Даже несколько казанских татар было в асановской роте: первое время они держались кучкой, а православные с недоверчивым любопытством наблюдали, как мусульмане совершают ежедневные намазы, склоняясь в земном поклоне в ту сторону, где, по их мнению, должна была находиться Мекка. Их и звали-то поначалу не иначе как «басурманами» — сильна нелюбовь православного человека к поклонникам Магомета. Но в первом же бою татары показали себя отчаянно дерзкими воинами, а потом кто-то из особенно любопытствующих ревнителей веры выяснил у них, что молятся они Аллаху за Великого Царя и за победу Русского воинства. «Мы ведь тоже, считай, русские, бачка!» — говорили они, улыбаясь и показывая ослепительно белые зубы.

Командира роты любили, почитали за своего: никогда солдата не обидит, зря не накажет, не заносится, как другие офицеры. Асанов слышал даже, как один уралец, старый воин, объяснял новобранцу: «Ротный наш — мужик справедливый, совесть християнская у него. Понимает, значить, все под одним Богом и царем ходим — что барин, что мужик. Правильный, значить, ахвицер».

Солдаты ждали командира, а тот, на ходу оправляя амуницию, уже перебежками передвигался по окопу, покрикивая:

— Что приуныли, братцы? Саранчи этой испугались? Не стыдно, солдаты? Вперед, постоим за Царя и Веру! Загоним их за Желтое море, а там и домой!

Асанов уже видел, что рота в замешательстве.

— Так ить, может, ближе подпустим, ваше благородие? А зачнем стрелять, они и сами откатются? — осторожно спросил какой-то рядовой из последнего пополнения.

Другие молча сидели понуря головы, прячась от пуль за бруствером.

Поручик знал, что нужна решительная атака, что разъяренных японцев можно отбросить только в штыковую, и вдруг гулко застучало сердце. «Я должен поднять их в атаку, иначе все пропало. Неужели трушу?» Он почувствовал, что руки и ноги словно свинцом налились, что тело и воля парализованы. «Офицер русской армии, голубая кровь, трус! Чем я лучше этого истерика Смирнова? Не сметь, поручик Асанов!» — злился он на себя.

— Рота, вперед! За Веру, Царя и Отечество! — истошно закричал поручик, но страх приковал его к земле. Солдаты застыли, не отваживаясь покидать окоп. Асанов решил пустить в ход последний аргумент: — В атаку, молодцы! Крест тому, кто первым поднимется и поведет роту!

Рота хмуро молчала. Бесстрашного командира было не узнать. «Почему он сам не хочет вести нас в бой? Что с ним стряслось?» — недоумевали солдаты.

Японцы были уже так близко, что их фанатичный клич «Тэнно банзай!» отчетливо слышался из русских окопов. Холодный пот выступил на лбу Асанова, ноги предательски подкашивались. «Господи, прости меня, грешного! Остается только пулю в лоб, нажму курок, а там…» Рука уже потянулась к кобуре.

То-о-о не ве-е-тер

Ве-е-етку клонит! —

раздался отчаянный запев, кто-то из солдат, вскочив на бруствер, поднялся в полный рост и побежал вперед с трехлинейкой наперевес. Словно взрывной волной выбросило Асанова из окопа; выдернув шашку из ножен и взметнув ее над головой, он заорал во всю глотку:

— Постоим за Русь Святую, ребята!

А солдаты и так уже подхватили песню. Запевалы очертя голову бросились в атаку, отчаянно горланя, примыкая на ходу штыки к винтовкам. Только теперь, когда самообладание вернулось, Асанов понял, кто поднял роту.

«Слово не воробей, вылетит — не поймаешь. Придется представить к Георгию этого безбожника. Ведь надо же — утер мне нос!» — мелькало в мозгу бегущего поручика. Пронзительный голос Смирнова выделялся в общем хоре. Японцы опешили от такого неожиданного, остервенелого сопротивления, сопровождаемого незнакомой им воинственной песней вместо уже привычного русского «ура!». Стороны сошлись, и началась безжалостная резня. В атаку уже поднялся весь полк, но можно было определить на глаз, что противника гораздо больше. Как саранча, заполнили они собой желтую маньчжурскую степь. Казалось, что все пространство, вплоть до дальних сопок, усеяно голубовато-зелеными мундирами. На одного солдата асановской роты приходилось чуть не по десятку желтолицых бестий. Бойцы еле успевали колоть штыком, освобождая пространство вокруг себя, но на смену первым смертникам волной накатывались вторые, не менее дерзкие и тоже жаждавшие умереть во славу своего микадо. Заваривалось страшное месиво.

Асанов боковым зрением едва улавливал происходящее вокруг. Вот слева рухнул с раскроенным ударом офицерского меча черепом старший унтер Завалишин — на сей раз не повезло ему, охотнику на соболя откуда-то из-под Читы, успевшему немало японцев насадить на свой, как он утверждал, заговоренный штык.

«Не помог тебе, унтер, штык!» — подумал поручик, еле успев подставить шашку под меч того же самурая. Над ухом Асанова зазвенело:

— До-о-горю с то-бой и я!

Смирнов с размаху вонзил штык в самую грудь разъяренного японского офицера. Кровь брызнула на Асанова.

— Петр, как вас там… — закричал он. — Вы бы почище работали!

Асанов удивился своему черному юмору — раньше он такого за собой не замечал. Вольноопределяющийся тем временем уложил другого японца, намерившегося было поразить ротного справа, и опять затянул:

— То-о не ве-етер ве-е-етку клонит!

— Да вы что, других песен не знаете? — переводя дух и вытирая катившийся по лицу пот, поинтересовался поручик.

— Когда я в азарте, мне другие на ум нейдут! — откликнулся Смирнов и продолжал петь, усердно отбиваясь от наседавших отовсюду солдат императорской японской пехоты.

Асанов поразился: «Вот уж действительно — ни штык, ни пуля не берут. Всё ему как об стенку горох! Броня у него, что ли, под гимнастеркой? Видно, врагу рода человеческого он действительно зачем-то понадобился».

Тем временем полк редел, а противника все не становилось меньше. Бойцов у Асанова почти не осталось, а те, что еще были живы, — израненные, в гимнастерках, ставших из белых кроваво-бурыми, — сопротивлялись бесчисленным японцам из последних сил.