— Вы хотите сказать, что подчинили себе волю Гражины? — немедленно спросил поручик, уже видя в Смирнове чудовище, но еще не желая в это поверить.

— Мне велела сделать это моя необузданная натура. Я получал от этого наслаждение. Подчинив своей воле Гражину, я стал проводить подобные опыты на других людях, делая их героями моих романов. Романы становились все авантюрнее, скандальнее — публике всегда это нравится. Следовательно, жизнь моя менялась, повинуясь сюжетам: я стал запойно пить, обманывал, пускался в авантюры, предавал близких, и, естественно, мне все сходило с рук. Таким образом, я превратился в вампира страсти, в величайшего злодея и циника.

— А что стало с ней? — вырвалось у Асанова.

— Унизив Ее до предела и насладившись властью над Ней, я вдруг потерял интерес к этой женщине. Она, как вы понимаете, оставить меня не могла, домогалась моего общества, умоляла быть с Ней, устраивала истерики, неистовствовала. И в результате… — Смирнов прервался на мгновение: пуля просвистела у самого его уха — на лице солдата появилась странная гримаса, в которой можно было прочитать одновременно восторг и ужас. — В результате Она лишилась рассудка. И бог, этот бог, в которого вы — о sancta simplicitas![54]— столь истово веруете, не покарал меня, не испепелил, а словно с интересом продолжал наблюдать за моими проделками!

Асанов перекрестился:

— Не испытывайте терпение Божие, безумец! Вам неведома Его безграничность, но вы не знаете также, какая кара может ожидать вас!

— Бросьте! Хватит об этом. Я давно уже не выношу сказок о боге! Они завораживали меня в детстве, но детство кануло в лету. Только Гражина… Знаете, что сделала Она, когда помешалась? Она взяла два обручальных кольца и пошла в православный храм, в Преображенский собор, там, в Петербурге. Но это не важно, что за собор, главное, Она отважилась сменить веру, а ведь тем самым Она запятнала позором свой древний католический род. Так вот, Она пришла к православному попу… (Асанова передернуло от этого слова, но он хотел знать финал истории и не остановил говорящего) и стала умолять того, чтобы он перекрестил Ее и обвенчал со мной. Вы внимательно слушаете? Она хотела, чтобы он обвенчал Ее со мной, когда я уже не желал Ее знать, да и вообще не присутствовал при этом! Поп готов был совершить обряд крещения, но от подобного венчания категорически отказался, как Она его ни умоляла. Не добившись своего, Гражина сама надела на палец кольцо, а второе прислала мне, умоляя носить не снимая, и хотя бы таким образом связать свою судьбу с моей. Я счел это бредом обезумевшей женщины. После моего категорического отказа Она угодила в сумасшедший дом. На этом, казалось бы, все и закончилось, но с некоторых пор меня терзает то ли чувство вины перед Ней, то ли… В общем, я даже не знаю, как это назвать. — Он замолчал, сделав глубокий выдох, словно груз, лежавший на его сердце, стал легче.

— И после этого вы смеете утверждать, что Бога нет? — почти закричал Асанов. — Да разве это чувство, назвать которое вы не хотите, слышите, — можете, но не хотите! — разве это не остаток вашей христианской совести? А те душевные муки, которые вы переживаете, разве это не кара свыше за вашу непомерную гордыню и необузданную страстность?

Поручик впился в Смирнова взглядом. Вольноопределяющийся, кажется, не ожидал, что разговор круто изменит русло, что он перестанет быть хозяином положения. Асанов знал, о чем думает стоящий напротив человек с истерзанной душой.

— Вы любите Ее до сих пор, разве я не прав?

— А что если и так? — вызывающе, сделав агрессивный жест, бросил Смирнов. — Конечно, я люблю Ее и буду любить вечно, но я не боюсь вашего бога и его наказания! «Бог умер»! Помните, чьи это слова?

«И так уже признался, что ницшеанец. Что же еще он хочет доказать?» — размышлял Асанов, а вольноопределяющийся продолжал вещать с каким-то особенным воодушевлением:

— Я уже говорил вам, что моя университетская диссертация была посвящена Ницше. Моего знания немецкого и страстности вполне достаточно, чтобы пропитаться насквозь огненной сладостью его поэзии! Именно поэзии! Немцы считают его поэтом прежде всего, и я счастлив, что стал вернейшим последователем великого провозвестника Заратустры. «Когда-нибудь вы должны будете любить дальше себя! Начните же учиться любить! И оттого вы должны испить горькую чашу вашей любви». Так учил любить Заратустра, и я научился любить дальше себя. «Любить и погибнуть — это согласуется от вечности. Хотеть любви — это значит хотеть также смерти!» Но я пошел дальше своего Великого Учителя — я постиг тайну бессмертия!

Поручик схватил Смирнова за руки и впился глазами в его покрытое капельками пота, истомленное лицо. Уже начинало светать, на востоке розовело зарево. Красивая фигура солдата четко выделялась на фоне предутреннего неба. Обычно тщательно убранные, волосы его были взъерошены, под глазами синели круги, губы запеклись от страсти и кривились в отчаянно-презрительной улыбке.

— Я читал Ницше, — взволнованно заговорил Асанов. — Оставьте вы это, Петр Станиславович! Учтите, эта смертельно ядовитая книга многих уже погубила, и не думайте, что вас минует чаша сия. Опомнитесь, пока не поздно, хотя бы ради вашей любви!

Не отстраняя рук поручика, Смирнов безумно захохотал:

— Ради моей любви! Ради ясновельможной панны Гражины! Да ради этого я и постигал науку жить вечно! Вам известно понятие «метемпсихоза»?[55]

— Что-то греческое, — раздраженно отвечал Асанов. — Не знаю, не вспомню. Да и зачем мне забивать голову всяким сором!

— Эх вы, поручик. — Смирнов был доволен, что хоть на чем-то поймал этого заносчивого офицера. — Вы не знаете, а вот они, желтолицые, — он указал в сторону японских позиций, — усваивают это с детства и поэтому без страха глядят в лицо смерти. Они знают — смерти нет! Я вам больше скажу, я до этого сам додумался, — Смирнов понизил тон, переходя почти на шепот, — души гениев тем более не погибают, они несут мировую мудрость через века…

Асанов распалился еще больше:

— Нет, вы извольте все же ответить без этого декадентского пафоса, ответить по существу — кто вы такой вообще?!

— Значит, еще не поняли… А если так: я — волю определивший и волей определяемый вольно определяющийся. С вас довольно?

— Это опять словесная эквилибристика, я же желаю знать, что за ней стоит! — наседал ротный командир.

Смирнов продолжал парировать:

— А известно ли вам, поручик, кто такой Великий Жрец — Иерофант?[56]