работа. Трудно было сдержаться и не сесть за тетрадь, в которой появлялись все новые и новые строфы. Воспоминания о Литве — «Детство», «Литовский лес» — переплетались с впечатлениями Пензы:В парке магнолией пахнет, — Запах чужой и печальный. Небо дрожит и хохочет — Запад грозою охвачен, .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  . Город чужой и далекий, Парк без людей и притихший, Ветер шуршит одиноко Белым листочком афиши. Вот бы из парка на родину С облаком этим умчаться! Смотрит, дивится магнолия И головою качает[7].

Чудилась оккупированная Литва, ее угрюмая осень:

И поля, и дома, и луга, и зеленые рощи — Все серо под дождем и под пепла порошей.

Я тосковал по родному пейзажу, по любимым людям:

Серебряный поток сбежит нетерпеливо С холмов страны моей на ранние луга, И сердце зацветет, как молодая ива, — Увижу Немана родные берега. А с Немана туман весенний ветер сдует, И заскользят плоты вдоль голубой волны, И стаю аистов увижу я седую, Тебя услышу я сквозь нежный зов весны. Твой голос прозвучит приветливо и звонко, Ты улыбнешься мне в березовом венке, И на руках твоих увижу я ребенка. Росинкою слеза растает на щеке. Когда мы победим, увижу Неман снова, Тебя, любимая, и дым родного крова[8].

Мысль возвращалась к нашим великим творцам — Донелайтису и Чюрленису, к литовским лесам, а иногда выливалась в строфах, полных ненависти и презрения к поработителям, как в стихотворении «Фриц Хундеман», в котором я попытался сконцентрировать воспоминания о Берлине и Клайпеде…

Однажды ночью, на дежурстве, ожидая воздушной тревоги и налета вражеских бомбардировщиков, я долго ходил по двору нашего дома и по улице Гоголя. Вокруг было пусто и мрачно. Только в небе светилась сонная луна, а мимо нее мчались облака, такие же призрачные и тревожные. Под ногами скрипел мерзлый снег. Я размышлял о стране, о ее судьбе, о себе — крохотной пылинке в космосе — и событиях гигантского масштаба, и вдруг зазвучали слова, которые я записал тут же, во дворе дома. Кончил стихотворение потом, вернувшись после дежурства в комнату, где безмятежно спал Костас (он дежурил в прошлую ночь).

Звенит в ночи холодной песня снега, А небеса созвездья на плечах несут. И, пораженный, ты во тьме заметил Запутанную жизни суть. Ты понимаешь: все, о чем мечталось, Чем мучался, чем жил, — ничто… То капля с неба черного упала На сердце обнаженное твое. Стоишь в ночи и без тревог взираешь На непонятный судеб перехлест, А ночь дрожит, трепещет и играет Под синей паутиной звезд. Вот Млечный Путь уходит, убывает — Людским страданьям так придет конец. И сердце снова бьется, оживая, Под ярким куполом ночных небес.

Жизнь я любил больше, чем когда-либо, и чувствовал, верил, что останусь в живых, что будет жить наша Литва, будет жить моя новая, большая Родина, сражающаяся за свою свободу…

Из радиопередач и газет мы знали об огромной опасности, нависшей над Москвой. Мы уже слышали, что многие московские рабочие оставляют работу на предприятиях второстепенного значения, вооружаются и уходят на фронт. Бросаясь под немецкие танки со связками гранат, бойцы пытаются остановить врага. В середине октября, когда немцы подошли к городу, как мы слышали позднее, Москву охватила тревога. Тысячи людей старались вырваться из города, чтобы только не попасть в гитлеровское рабство или не погибнуть во время уличных боев в Москве.

Тогда из Москвы в Куйбышев и другие города были эвакуированы важнейшие учреждения, иностранные посольства, театры, научно-исследовательские институты, некоторые заводы. В Москве осталась Ставка Главнокомандующего и редакции газет.

16 октября в столице было самым тревожным днем. Но уже на завтрашний день вся страна услышала, что правительство находится в Москве…

…Наверное, весь мир слушал речь Сталина, которую он по случаю XXIV годовщины Октябрьской революции произнес на торжественном заседании на станции метро «Маяковская». Он говорил об огромных потерях, но подчеркнул, что наши ресурсы