Иоанн весь напрягся, наливаясь гневом, взгляд его, доселе бесстрастный и неподвижный теперь жёстко упирался в благостное лицо Митрополита.

– Филипп, нашу ли волю думаешь ты изменить? Лучше было бы тебе быть согласным с нами.

– Тогда суетна была бы вера наша, – отвечал святитель, – напрасны и заповеди Божии о добродетелях. Не о тех скорблю, которые невинно предаются смерти, как мученики; я скорблю о тебе, пекусь о твоём спасении. Ибо наше молчание умножает грех души твоей и может причинить смерть ей.

Иоанн медленно поднялся с кресла, не отводя гневного взора от архипастыря. Площадь замерла в страшном ожидании. Казалось, Царь сейчас сам, своею собственной рукою казнит Митрополита, изрубит его в куски кривой татарской саблей. Но голос Государя, слышный во всех, даже самых отдалённых уголках площади, звучал спокойно, хотя и грозно.

– Чернец! Ты противишься нашей державе; посмотрим на твою твёрдость. Доныне я вас щадил, а теперь буду таким, каким меня называете. Не прекословь державе нашей, да не постигнет тебя гнев мой. Или сложи свой сан.

Не дрогнув, на эти грозные слова Митрополит Филипп отвечал смиренно.

– Я пришелец на земле, как и отцы мои, и за Истину благочестия готов потерпеть и лишение сана, и всякие муки. Не употреблял я ни просьб, ни ходатаев, ни подкупа, чтобы получить этот сан; зачем ты лишил меня пустыни? Если для тебя ничего не значат каноны, делай, как хочешь. Но не будет благословления моего на то, что противно Богу и Спасителю душ наших.

И Митрополит, отвернувшись, покинул помост. Долго ещё мелькал белый клобук в толпе, пока не скрылся за воротами Кремля.

Мало-помалу атмосфера казни вновь возвращалась на площадь, отхлынувшая было волна, накатила с новой силой, с неистовым шумом разбиваясь о прибрежные камни. Кровавый карнавал продолжался.

Иоанн снова сел в кресло, отрешённо затих, уткнувшись неподвижными, почти неморгающими глазами в пол и одними губами продолжал что-то беззвучно шептать. Казалось, он вообще отсутствовал сейчас на месте казни, и только его оставленное душою тело обозначало собой присутствие Государя, словно мёртвая восковая кукла.

Наконец, подошла очередь боярина Берёзова. Пока думный дьяк зачитывал его преступления и приговор, он в сопровождении двух опричников подошёл к залитой красным плахе и склонил голову под дымящийся от свежей крови топор палача. Сам Фёдор Басманов, тот самый опричник, которого Берёзов велел высечь прилюдно, не скрывая лица ни перед жертвой, ни перед народом, вызвался поработать палачом и отсечь ненавистную голову обидчику. Твёрдой, не знающей жалости рукой он выхватил из рук штатного ката топор, мстительно улыбаясь, занёс его над головой жертвы и замер, умышленно растягивая предсмертную паузу – самую мучительную для обречённого. И когда, насладившись местью, новоиспечённый палач готов был уже опустить смертоносный снаряд на голову смертнику, вдруг в страхе замер, как парализованный, увидев под топором, рядом с Берёзовым, склонившуюся над плахой фигуру Царя, пристально взирающего в глаза осуждённому.

– Что, князь, страшно умирать-то? – тихо-тихо, так чтобы один смертник только и смог расслышать, спросил Иоанн. – Летел мотылёк, да крылья обжёг.

– Обжечь крылья до времени не страшно, страшно сгореть, не летая, на печи лёжучи, – не поднимая головы от плахи, ответствовал тот. – Я головы своей не щадил для тебя на поле брани, не жаль сложить её и под топором палача, коли тебе, Государь, то угодно для пользы отечества. Но в опричники, не обессудь, не пойду. Так что вели кату рубить, а то застоялся он что-то, как бы удар его сердешного не хватил от напруги-то.

Иоанн долго ещё смотрел хитрым прищуром в глаза боярину, а Фёдор Басманов, обливаясь потом, так и стоял с поднятым над плахой топором, не решаясь пошевелиться.

– Как топор держишь?! – вдруг гневно закричал Царь, вставая в полный рост перед палачом. – Учить тебя, что ли?

Он выхватил из рук ошалевшего от неожиданности ката смертоносный снаряд и, повернув его наоборот, лезвием к нему, к Басманову, вернул обратно.

– Вот как надо, сучий выкормыш, крепче держи, не оброни ненароком, поранишься![13]

Иоанн оставил оцепеневшего опричника с направленным на него окровавленным топором в руках и, подняв с плахи боярина, строго приказал оказавшемуся подле Малюте.

– В темницу его!

И добавил тише:

– Накормить, напоить, баню истопить, приодеть и дать выспаться, как следует. А проснётся, чуть свет ко мне, – Царь вплотную приблизился к Скуратову и поднял хрустящий фалангами пальцев, крепко сжатый кулак прямо к его носу. – И смотри у меня, сучий пёс!

Озверевшая от избытка крови и затем покорённая неожиданной милостью толпа восторженно кричала здравицы Государю, бросая в воздух шапки, и клянясь не пожалеть жизни за грозного, но справедливого и милостивого Царя-батюшку.

Таков Царь; таковы подданные! Может, он и не всех государей мира превзошёл в мучительстве, но они все народы превзошли в терпении, ибо власть государеву считали властью божественной, а всякое неповиновение беззаконием.

Иоанн углубился в толпу и, щедро раздавая милостыню, направился к Фроловским воротам Кремля в сопровождении верных опричников. У самых ворот Государь приостановился и обратился ещё раз к Малюте.

– На днях пойдём на Новгород, сходи нынче ночью к Митрополиту, возьми благословение, пока чего не вышло.

Опричник кивнул. Царь под восторженный рёв толпы прошёл через Фроловские ворота, наглухо закрывшиеся за его спиной. Он оставил свой народ гулять до завтрашнего утра, опиваться дармовым вином от щедрот государевых, обсуждая на все лады наиболее яркие подробности кровавой вакханалии. Более сотни московских домов в этот день и всю последующую за ним ночь не гуляли и не веселились. За их наглухо закрытыми окнами долго ещё можно было слышать плач и молитвы за упокоение душ, безвинно убиенных. Кому слёзы, кому смех. Так было всегда у нас на Руси. И было, и есть, и будет.

Рано утром следующего дня, когда солнце уже довольно высоко поднялось над Яузскими воротами, освежая после ночного одноцветия разнообразно яркие краски державного города, как-то сами собой стихли последние бессильные стоны казнённых, брошенных умирать на холодке. Постепенно сошёл на нет также и плач оставленных в малом количестве пока живыми их родственников и домочадцев. Наконец, истошные в пьяном угаре крики и смех гуляк закономерно и всерьёз обратились в мирный, богатый всевозможными оттенками и тембровыми окрасками храп, равномерно покрывший собою московские улицы. Даже бродячие псы, насытившись и отяжелев от избытка свежего бесхозного мяса и крови, повалились на землю вперемежку с храпящими, жалобно скуля во сне от несварения. Нежданно помилованные всю ночь восславляли Господа в долгих всенощных молитвах, но, почему-то, забыли возблагодарить Господаря и мучились теперь в своих постелях кошмарами, упрямо прерывающими и без того зыбкий, не приносящий отдыха телу и спокойствия душе сон. В самом центе столицы, посреди ярко освещённой факелами и свечами кремлёвской залы за большим дубовым столом, уставленным в беспорядочном хаосе грязной посудой, опрокинутыми стаканами и полуопорожнёнными штофами, а также густо усеянном объедками царского ужина, восседал вконец измученный, не ведающий покоя Царь и Великий князь всея Великия, Малыя и Белыя России Иоанн Васильевич Грозный.