Ватага конных опричников, повинуясь едва уловимому жесту начальника, словно воронья стая разлетелась по всей Москве, вытаскивая из закоулков и подвалов обезумевших от страха москвитян, и сгоняя всех на площадь, обещая им от имени Царя безопасность и милость. Жители не смели ослушаться: выходили из ям и погребов, трепетали, но шли, и вскоре вся площадь была наполнена ими – на стене, на кровлях стояли зрители. Опричники щедро наливали всем желающим крепкого хмельного вина из специально приготовленных и расставленных повсюду огромных бочек. Так что, когда Царь, возвысив голос, обратился к толпе, она уже ликовала, забыв страх, и ожидая содрогающего душу зрелища.

– Сынки мои, народ московский, – обратился Иоанн к людям, – как жизнь-то? Небось, несладко?

– Нормально! Чего уж там! Да всяко быват! – одним общим гомоном загудела хмельная, довольная царским вниманием толпа.

Иоанн поднял руку, и людская масса словно огромный оркестр по взмаху дерижёрской палочки затихла, насторожилась.

– Я вот что вам, сынки мои, хочу сказать, – снова заговорил Царь. – Я сейчас тут буду суд творить, увидите муки и гибель, – Иоанн, всё так же улыбаясь, хитрым прищуром оглядел человеческое море … и, внезапно сбросив с лица улыбку, гневно воскликнул. – Но караю изменников! Ответствуй, Москва: прав ли суд мой?

– Да живёт многие лета Государь Великий! – загудела наэлектризованная площадь. – Да погибнут изменники!

Царь, снова улыбаясь, какое-то время молча осматривал ликующую массу, пытаясь разгадать, чего больше в этом бушующем море страстей – страха и низменной угодливости, пьяного разгуляйства хмельной толпы, или искреннего сочувствия Государю в его непримиримой борьбе с врагами отечества. Он опять искоса посмотрел на Малюту, и почти в ту же секунду из строя осуждённых вывели сто восемьдесят человек.

– Этих несчастных я пощажу! – снова заговорил Иоанн, указывая на них. – Я их прощаю, как велел нам Господь наш! Что ж я, изверг какой?

Неожиданно помилованные, не веря ещё вполне в чудесное спасение, бухнулись на колени, впрочем, не без помощи опричников, стоящих рядом. А ликующие москвитяне снова взорвались громом одобрения царской милости: «Да живёт многие лета Государь Великий!».

Иоанн, ещё раз оглядев толпу, отошёл вглубь помоста и сел на приготовленное для него кресло в окружении приближённых.

Думный дьяк государев вышел на то место, где только что стоял Царь, развернул свиток и стал зачитывать имена казнимых и их преступления. Начался кровавый карнавал смерти. Около двадцати человек тут же, по мере оглашения их имён были выведены из строя осуждённых и повешены на виселицах, установленных в ряд вдоль всего Китай-города. Кого-то кромешники вздёрнули вверх ногами, обнажили истерзанные тела, заживо спустили кожу, как с бараньей туши, и только после этого рассекли тела на части. Следующих несчастных обливали поочерёдно то кипящею, то ледяною водой: они умирали в страшных муках, оглашая площадь нечеловеческими воплями. Кто проклинал всеми мыслимыми и немыслимыми проклятиями жестокого тирана – кто, божась в своей невиновности, молил о милости – кто просто изрыгал из воспалённых гортаней нечленораздельные звуки. Опьяненные кровью и вседозволенностью кромешники кололи, рубили, разрывали на части, привязав ноги к сёдлам коней, после чего те разъезжались в противоположные стороны; травили дикими медведями, или злыми голодными псами, заживо сжигали на кострах, варили в огромных чанах с кипящей водой или смолой… Одним словом, кровавая вакханалия достигла наивысшей степени безумного тиранства; она могла ещё губить, но не могла уже никогда после изумлять москвитян никакими новыми изобретениями лютости.

Царь отрешённо сидел в кресле, уткнувшись неподвижными, почти немигающими глазами в пол, и одними губами что-то беззвучно шептал. Вдруг рёв людского моря стал стихать, подобно волне, что после бурного набега откатывается прочь от берега и замирает на время где-то в глубине океана. И вскоре погас совсем. Палачи на время прекратили кровавое дело, и даже сами мучимые, превозмогая нечеловеческую боль и страдания, сдерживали стоны в гортанях своих. От Фроловских ворот Кремля по направлению к помосту, где сидел в кресле Царь, шёл Архипастырь Всероссийский – Митрополит Филипп в белом клобуке, голубой как небесная лазурь мантии[12]и с золочёным посохом в руке. Толпа расступалась, освобождая путь первосвятителю, прося у него благословения и стараясь коснуться края его одежды. Митрополит взошёл на помост и остановился перед Иоанном.

– Державный Царь! – голос старца спокойный и уравновешенный, эхом отражаясь от стен зданий, звучал по всей площади, внушая опасение и даже страх одним, и вселяя надежду в других. – Ты облечён самым высоким саном от Бога и должен чтить Его более всего. Тебе дан скипетр власти земной, чтобы ты соблюдал правду в людях и царствовал над ними по закону Христову. Правда – самое драгоценное сокровище для того, кто стяжал её. От века не слыхано, чтобы благочестивые цари волновали свою державу; и при твоих предках не было того, что ты творишь. У самих язычников со времён Нерона не случалось ничего такого. Тот мучил христиан, будучи язычником, почто ты, Православный Государь, творишь то же?

– Что тебе до наших советов, старче? – не меняя позы, и не отрывая взгляда от пола, ответствовал Иоанн.

– Я пастырь Христовой Церкви, – продолжал Митрополит, – и вместе с тобой обязан иметь попечение о благочестии и мире всего православного христианства.

Царь помолчал, еле заметно шевеля одними губами.

– Одно говорю тебе, отче святый, – заговорил он после затянувшейся паузы, – молчи, а нас благослови делать по нашему изволению.

Над площадью повисла тягостная тишина. Слышно было, как назойливые мухи кружили над свежими трупами, а голодные бродячие псы, улучив момент безнаказанности, жадно лакали ещё тёплую, дымящуюся человеческую кровь.

Рядом стоящие бояре тихо шептали Митрополиту: «Святый Владыко! Се Государь – благослови его!»

– Не узнаю Царя Православного в сем обличии, – возвысив голос, сказал старец. – Государь! Убойся суда Божия: на других закон ты налагаешь, а сам нарушаешь его. У татар и язычников есть правда, а у нас теперь нет её; во всём мире можно встретить милосердие, а у нас уже нет сострадания даже к невинным и правым. Мы приносим Богу бескровную жертву за спасение мира, а за алтарём безвинно льётся кровь христианская. Ты сам просил прощения в грехах своих пред Богом: прощай же и других, согрешивших пред тобою. Ты высок на троне, но есть Всевышний Судия наш и твой. Как предстанешь на суд Его?