– Здесь хорошо? – приклеив картину в первое попавшееся место, спросил я, чтобы как-то разрядить атмосферу, и Адель нехотя отвернулась от Бодера.

– Да, мне нравится.

– Ты видела все эти картины вживую? – задал я очередной вопрос.

– Нет, к сожалению, не все. Но некоторые. Я ведь первый раз в жизни в этом году сходила в музей д’Орсе. Родилась и прожила шестнадцать лет в Париже, и ни разу не была там!

– Не поверишь, но я тоже ни разу не был, – с сарказмом в голосе сказал Артур, и она улыбнулась:

– Как же это удивительно!

– А что там? Боксерские груши есть? – продолжал он дурачиться.

Адель рассмеялась:

– Если честно, я лишь глянула на парочку произведений Дега, а все остальное время просидела на смотровой. Оттуда открывается такой красивый вид на Сену, сад Тюильри и Лувр! Я стояла там, вдыхала свежий воздух и думала, какой же прекрасный Париж.

– Вот видишь: Дега прекрасен, Париж прекрасен. Что еще, Адель?

– Ты, – тихо вырвалось у нее, она отвела взгляд и сразу же добавила: – И ты, Луи.

– Я польщен, – пробормотал я, клея очередную репродукцию.

Артур же ничего не ответил, сделал вид, что слишком занят разглядыванием картин.

– Ракурсы его картин очень похожи на фотографии, – произнес я, в очередной раз пытаясь избежать неловкой паузы, и Адель тут же подхватила:

– Да-да, смотри. – Она показала мне картину, на которой изображена балерина с букетом в руках. – Видишь, он изобразил ее сверху, сцена видна прямо из-под руки дамы, сидящей в ложе, как раз с того места Парижской оперы, на которое у художника был двадцатилетний абонемент! Но главное не это, а само движение импрессионистов в живописи. Они запечатлевали секундный момент! И мне так это нравится, будто попытка остановить момент, удержать лучшее из него.

Я забрал у нее репродукцию из рук и стал внимательно рассматривать. Сама идея поймать момент мне тоже безумно понравилась. Ведь именно этим я грезил всю свою жизнь.

– Смотри, он вообще не щадил моделей, – продолжала воодушевленно Адель, суя мне в руку уже другую репродукцию, – «в кадр» у него то и дело попадала то чья-то широкая спина, то совсем не изящно вывернутые ноги в пуантах, выражение лиц, далекое от возвышенного, неклассические профили танцовщиц. Но при этом он передавал красоту, утонченность, воздушность, хрупкость. Мне нравится, что его перфекционизм был остро развит лишь в том, чтобы каждый изгиб был правильным, соответствовал пропорциям и так далее. Он делал миллион эскизов, прежде чем изобразить что-либо на полотне. При этом в его картинах проскальзывает сама жизнь в естественной, далекой от идеала манере, но до чего же чарующе красиво!

Адель могла говорить об искусстве Дега долго, очень долго, и то, с какой страстью из ее уст вылетало каждое слово, не оставило нас с Артуром равнодушными. Мы продолжали вешать репродукции художника, о котором до этого момента ни разу в жизни не слышали, но к которому прониклись некой симпатией за то, что он смог покорить Адель. Я смотрел на нее, такую красивую, в нежно-голубом платье: на запястьях у нее бренчали браслеты, сопровождая этим звуком каждое ее действие. Она улыбалась, кружилась, тыкала нас носом в свои любимые репродукции и была счастлива, что мы оба ее слушаем.

В моей жизни все плохое случается слишком резко. В эту минуту мы сидели в комнате Адель и клеили репродукции. В следующую в комнату ворвалась моя тетушка Лиззи, самая молодая из сестер моего отца. Она всегда холоднее всех ко мне относилась.

– Мы заблокировали все ее счета, а ты решил проявить милосердие и дал матери-наркоманке свою карточку!

Я опустил голову – смотреть ей в лицо не хотелось. Ведь я действительно отдал маме карточку и сказал ПИН-код. Она пришла в этот дом за два дня до приезда ребят вся в слезах, вид у нее был настолько жалкий, что я сам еле сдерживался. Она обняла меня, начала клясться в любви и причитать, что была плохой матерью. Я знал, к чему весь этот спектакль: рано или поздно ей должны были перестать переводить на счет деньги. И это случилось не когда мне исполнилось восемнадцать… дедушка еще два года содержал ее после этого. Думаю, Лиззи узнала и «поправила» ситуацию.

– Она продолжает позорить нашу фамилию, тратя при этом сотни тысяч евро наших денег! С тех пор как тебе исполнилось восемнадцать лет, мы ей больше ничего не должны, Луи! Ты понял? Мы и тебе ничего не должны! Но мой бедный папа считает иначе, и никто из нас не может ничего с этим сделать. Но сейчас ты переходишь все границы! Как ты вообще можешь что-то давать такой матери, как она? Как у тебя совести хватает?!

Она кричала на весь дом. Будто очень много лет ждала повода, и вот наконец он у нее появился. Лиззи не сдерживалась, не подбирала слов. Выплевывала всю накопившуюся ненависть прямо мне в лицо.

Я нахмурился, вспоминая тот вечер, когда отдал матери карточку. Конечно, я знал, что именно ей нужно от меня, какова цель ее визита, однако мое сердце все равно дрогнуло. Она так рыдала, валялась у моих ног и выглядела жалко. Я поднял тогда ее с пола, дал карточку и быстро продиктовал ПИН. Через пять минут ее уже в доме не было.

Лиззи что-то резко достала из сумки и бросила мне в лицо, тем самым вытаскивая меня из водоворота мыслей.

– Новая карта на имя твоего дедушки, и не дай бог она попадет к ней. Ты слышишь меня? Ты пожалеешь, что родился на этот свет, если еще раз так поступишь с нами!

– Лиззи, – начал я, хотел то ли извиниться за собственную слабость, то ли объясниться, но она не дала мне произнести ни слова.

– И не смей приезжать на Рождество в этом году: ты выбрал свою сторону, ты выбрал свою семью. Со своей мамочкой и празднуй! – С этими словами она развернулась и оставила меня в комнате с широко раскрытым ртом, банковской карточкой под ногами и разбитым вдребезги сердцем.

Я знал, что они ненавидят меня и мою мать. Но она еще никогда в жизни себе такого не позволяла. Никогда в жизни не говорила со мной подобным образом.

– Луи, ты не виноват, и твоя мать тоже, всему виной наследство, – неожиданно произнесла Адель и крепко обняла меня. – Ты самый старший внук среди наследников. Они боятся, что дедушка оставит управление фирмой тебе. Ты и учишься в бизнес-школе. По-твоему, зачем?

Я отстранился и с непониманием посмотрел ей в лицо.

– Я не инопланетянин с Марса, я всего лишь живу в том же мире, что и ты. После смерти родителей папы дело с наследством не дошло до судебных разбирательств только благодаря тому, что они слишком пекутся о своей репутации. Поэтому они все решили внутри семьи, но с такими скандалами, что я с тех пор не видела ни своего дядю, ни тетю. Что-то подсказывает мне, что папа и тут всех сделал, – с грустным смешком рассказывала она.