Урсула поплелась за ней, как агнец на заклание.

Иззи — скорее в деловой, нежели в сочувственной манере — высадила племянницу из машины, бросив «ни пуха», и пообещала заехать за ней «позже». Урсула не представляла, что ждет ее в промежутке между «ни пуха» и «позже», но догадывалась, что ничего хорошего. Какое-нибудь тошнотворное зелье или целый лоток огромных таблеток. А также выволочка по поводу ее моральных устоев и личных качеств. Она была готова потерпеть, коль скоро это значило, что в результате можно будет перевести часы назад. Какой величины сейчас этот младенец? — задумалась Урсула. Торопливые поиски в медицинской энциклопедии Шоукроссов не давали внятного ответа. Она предполагала, что он выйдет наружу с усилием, а потом его завернут в шаль, положат в колыбельку и будут окружать заботой, пока не найдут каких-нибудь приличных людей, которые так же сильно желают иметь ребенка, как Урсула желает его не иметь. А потом она сядет в поезд, пройдется по Черч-лейн, вытащит из кустов белую мисочку со скудным урожаем малины и как ни в чем не бывало появится в Лисьей Поляне, словно оставив позади одни только «походы по музеям и так далее».

Это была совершенно заурядная комната. Высокие окна, шторы с фестонами и кистями. Шторы, казалось, остались от прежней жизни здания, равно как и мраморный камин, в котором сейчас теплился газовый огонь; на каминной полке стояли простые часы с крупным циферблатом. Неуместными выглядели только зеленый линолеум на полу и операционный стол в центре. Пахло здесь, как в школьной химической лаборатории. Урсула не поняла, зачем на тележке, накрытой льняной салфеткой, разложен целый арсенал устрашающих металлических инструментов. Возможно, они пригодились бы мяснику, но явно не имели отношения к младенцу. Колыбели не было и в помине. У нее дрогнуло сердце.

Какой-то мужчина, старше Хью, в длинном медицинском халате, торопливо, будто мимоходом, войдя в комнату, приказал Урсуле забраться на операционный стол и сунуть ноги «в стремена».

— В стремена? — переспросила Урсула. Еще лошадей тут не хватало.

Она так и не поняла, что от нее требуется, пока медсестра, уложив ее на спину, не задрала ей ноги.

— Мне будут делать операцию? — забеспокоилась Урсула. — Я же не больна.

Медсестра опустила ей на лицо маску и сказала:

— Считай от десяти до одного.

— Зачем? — хотела спросить Урсула, но не успела: комната исчезла вместе со всем, что в ней находилось.

Очнулась она, как в дурмане, на пассажирском сиденье принадлежавшего Иззи «остина».

— Скоро будешь как огурчик, — сказала Иззи. — Не беспокойся, это наркоз отходит. Некоторое время помаешься.

Откуда только Иззи знала такие подробности этой ужасающей процедуры?

На Мелбери-роуд Иззи помогла ей дойти до постели, и Урсула забылась глубоким сном под атласными одеялами в гостевой комнате. Когда за окнами уже стемнело, Иззи опять пришла к ней с подносом.

— Суп из бычьих хвостов, — торжественно объявила она. — Консервированный.

От Иззи пахло спиртным, чем-то приторно-сладким, а под слоем косметики и напускным оживлением проглядывало изнеможение. Урсула поняла, что стала ей страшной обузой. Она с трудом села в кровати. Запахи алкоголя и бычьих хвостов сделали свое дело: Урсулу вырвало прямо на атласное великолепие.

— О боже. — Иззи зажала рот ладонью. — Я на самом деле не создана для таких испытаний.

— Что с ребенком? — спросила Урсула.

— Ты о чем?

— Что с ребенком? — повторила Урсула. — Для него подыскали приличную семью?

Среди ночи Урсула проснулась; ее снова вырвало, и она провалилась в сон, не успев ни убрать за собой, ни позвать Иззи. А утром у нее начался жар. Невыносимый жар. Сердце колотилось, каждый вдох давался с трудом. Она попыталась выбраться из постели, но голова кружилась, а ноги не слушались. Все, что было потом, вспоминалось как в тумане. Иззи, очевидно, вызвала Хью: Урсула почувствовала на своем липком лбу прохладную ладонь, а когда открыла глаза, увидела ободряющую отцовскую улыбку. Он сидел на краешке кровати, не снимая плаща. Урсулу вытошнило на его одежду.

— Мы отвезем тебя в больницу, — сказал Хью, ничуть не рассердившись. — У тебя небольшая инфекция.

Где-то на заднем плане раздавались бурные протесты Иззи.

— Меня засудят, — шипела она, а Хью отвечал:

— Отлично. Надеюсь, тебя бросят в камеру и выкинут ключ. — Подняв Урсулу на руки, он сказал: — На «бентли», думаю, быстрее доберемся.

Урсула чувствовала себя невесомой, она словно плыла по воздуху. В очередной раз она пришла в себя в неуютной больничной палате; там уже поджидала Сильви; ее неподвижное лицо было страшным.

— Как ты могла? — только и сказала она.

Урсула обрадовалась, когда наступил вечер и место Сильви занял Хью.

Во время дежурства Хью прилетела черная летучая мышь. Ночь потянулась к Урсуле своей дланью, и Урсула поднялась ей навстречу. С облегчением и даже с радостью она ощутила сверкающий, лучезарный мир, до которого не докричаться, то место, где откроются все тайны. Ее обняла темнота, бархатная подруга.

В воздухе плясал снег, мелкий, как тальк, ледяной, как восточный вечер на младенческой коже… но тут Урсула рухнула спиной на больничную койку, и ее рука осталась отвергнутой.

На бледно-зеленое больничное покрывало упал ослепительно-яркий косой луч света. Хью спал; лицо его было безвольным и усталым. Он сидел в неудобной позе на стуле у ее кровати. Одна брючина слегка задралась, и Урсула видела сползший хлопчатобумажный носок серого цвета и гладкую кожу отцовской голени. Когда-то он был как Тедди, подумала Урсула, а Тедди в один прекрасный день станет таким, как он. Мальчик в мужчине, мужчина в мальчике. Ей стало грустно до слез. Хью открыл глаза, встретился с ней взглядом, слабо улыбнулся и сказал:

— Привет, медвежонок. С возвращением.

Август 1926 года.

Авторучку следует держать свободно и под таким углом, который облегчает написание стенографических знаков. Запястье не должно опираться на блокнот и на письменный стол.

До конца лета она прозябала. Сидела в саду под яблонями и пыталась читать учебник скорописи. На семейном совете было решено, что в школу она не вернется, а вместо этого пойдет осваивать стенографию и машинопись.

— Не пойду я в школу, — сказала она. — Не могу, и все.

Заходя в комнату, где находилась Урсула, Сильви распространяла вокруг себя пронизывающий холод. Бриджет и миссис Гловер не могли уразуметь, почему «серьезное заболевание», которое Урсула подхватила в Лондоне, когда была в гостях у тетки, настолько отдалило Сильви от дочери: они ожидали как раз обратного. Иззи, естественно, было отказано от дома. Persona non grata in perpetuam.[32]Правду знала одна Памела, которая по крупицам вытянула из Урсулы все историю от начала до конца.