Челябинск. 19 ноября

В 2 часа пополудни поезд подошел к Челябинску. На перроне почетный караул: рота стрелков. Командир корпуса генерал Ханжин очень удручен свершившимся и, вместе с начальником штаба, решил подавать в отставку.

«Раньше, требуя всего от солдат, говорили, что делается все во имя Учредительного собрания, теперь это рухнуло, и почва выбита из-под ног», – жаловался Ханжин.

«В городе сразу стало меньше песен», – добавил начальник его штаба С., убежденный противник, вернее, враг Авксентьева и вообще эсеров. Затем прибыл комиссар Приуралья Кириенко «за приказаниями», так как они, представители местной демократии, решили исполнять только отданные мной приказания и объявили об этом населению.

Местный председатель «Союза возрождения России» приехал просить на раут в честь ехавших на фронт французов (батальон анамитов), где будут все представители общественности, и добавил при этом, что все с нетерпением ждут моего выступления.

Роли переменились. Пошел и вагон к Сыровыму. Национальный Чехосовет и Сыровый резко против переворота, при этом Сыровый добавил, что и Жанен и Стефанек (военный министр Чехословакии), с которыми он говорил по аппарату (с Владивостоком, где они оба находились), запретили чехам вмешиваться в наши внутренние дела и указали на необходимость прочно держать фронт. Исходя из этих соображений и имея двух Верховных главнокомандующих – меня и Колчака, – Сыровый отдал приказ – ничьих распоряжений, кроме его, не исполнять.

Создавалось нелепое положение. Колчак фактически не мог управлять фронтом: начальники, получившие его приказы, не могли исполнять их, имея в виду приказ непосредственного начальника, генерала Сырового.

Представители Чехосовета не без яду напомнили мне, что в октябре я был против главного «зла» (Михайлова) в Омске, «вот теперь и расхлебывайте кашу».

Выяснилось к тому времени и настроение моей ставки. Там сочувствовали перевороту, работа продолжалась, все на местах.

Чехи в Омске держатся нейтрально. Авксентьев и другие живы. Переворот без крови.

Зашел генерал Дитерихс, сообщил суть его переговоров с Колчаком. Он, считая диктатуру желательной, находит ее несвоевременной и проведенной революционным порядком, а не путем эволюции. Осуждает Колчака за принятие на себя звания Верховного главнокомандующего. Вообще Дитерихс возмущен происходящим и хочет бросить работу. Вечером предстояла крайне тяжелая необходимость поехать на банкет в честь проезжавших французов. Настроение подавленное. Человеческая подлость не ослабляется даже тяжелыми политическими тревогами. Каждому важно, как то или иное обстоятельство отразится на его личных интересах. Я еще сидел на первом месте среди присутствующих, но чувствовал, что для многих Колчак и переворот – двойной повод к торжеству, праздник на их улице. Этим торжеством особенно сиял сидевший наискось заросший густой бородой челябинский купец Лаптев.

Никаких политических заявлений, конечно, я не сделал; этого, кажется, больше всего опасался сидевший рядом со мной французский майор Пишон.

Перед отъездом я переговорил с бывшими на банкете военными. Чувствовалось, что и их ухо приятно ласкала диктатура. Не знаю, может быть, из вежливости все делали вид, что было бы лучше, если бы диктатором был я. Тепло простились; уезжая, я думал о предстоящих испытаниях. Вечером говорил по аппарату с Колчаком. Привожу разговор полностью:

«У аппарата Верховный главнокомандующий генерал Болдырев».

«У аппарата адмирал Колчак. Вы просили меня к аппарату».

«Здравствуйте, адмирал. Я просил вас к аппарату, чтобы выяснить все те события, которые произошли за мое отсутствие в Омске, а равно и те распоряжения, о которых я косвенно слышал и которые касаются вопроса о русском Верховном главнокомандующем».

«Рассказывать все по проводу невозможно. События в Омске произошли неожиданно для меня в совете министров. Когда выяснился вопрос о Директории, и Вологодский с Виноградовым признали невозможным ее дальнейшее существование, совет министров в полном составе с председателем Вологодским принял всю полноту верховной власти, после чего обсуждался вопрос, возможно ли при настоящих условиях управлять всем составом министров. Признано было, что такое коллективное правление ныне невозможно. Тогда был поднят вопрос об образовании верховной власти двух или трех лиц. Это было признано тоже неприемлемым. Тогда вопрос свелся к единоличной верховной власти и было суждение о двух лицах. Я указывал на вас, считая, что для осуществления единоличного Верховного управления достаточно передать Верховному главнокомандующему полномочия по гражданской части. Вопрос, таким образом, разрешается наиболее просто. Суждение об этом было и происходило в моем отсутствии. Я оставил зал заседания, высказав свое мнение. Совет министров постановил, чтобы я принял на себя всю полноту верховной власти, указав на тяжесть переживаемого момента, недопустимость отказа. Я принял этот тяжелый крест как необходимость и как долг перед родиной. Вот все».

Генерал Болдырев: «Таким образом, ни со стороны вашей как военного министра, ни со стороны командарма Сибири, ни со стороны совета министров не было принято никаких мер к восстановлению прав потерпевших и к ликвидации преступных деяний по отношению членов Всероссийского правительства. Кроме того, наличность третьего члена Директории, хотя и находившегося в отсутствии по делам службы, создавала кворум, и право Директории – распорядиться своей судьбой; и здесь и на фронте я уже видел гибельность последствий переворота, одним ударом разрушившего все, что было с таким великим трудом создано за последний месяц. Я никак не могу стать на точку зрения такого спокойного отношения к государственной власти, хотя, может быть, и несовершенной, но имевшей в своем основании признак народного избрания. Я не получил от вас ответа в отношении вопроса о Верховном главнокомандовании и должен вас предупредить, что, судя по краткой беседе с генералом Дитерихсом, и в этом отношении нанесен непоправимый удар идее суверенности народа, в виде того уважения, которое в моем лице упрочилось за титулом Верховного главнокомандования и со стороны войск русских, и со стороны союзников. Я не ошибусь, если скажу, что ваших распоряжений как Верховного главнокомандующего слушать не будут. Я не позволил себе в течение двух суток ни одного слова, ни устно, ни письменно, не обращался к войскам и все ждал, что в Омске поймут все безумие совершившегося факта и, ради спасения фронта и нарождавшегося спокойствия в стране, более внимательно отнесутся к делу. Как солдат и гражданин, я должен вам честно и открыто сказать, что я совершенно не разделяю ни того, что случилось, ни того, что совершается, и считаю совершенно необходимым восстановление Директории, немедленное освобождение и немедленное же восстановление в правах Авксентьева и других и сложение вами ваших полномочий. Я считал долгом чести высказать мое глубокое убеждение и надеюсь, что вы будете иметь мужество выслушать меня спокойно. Я не допускаю мысли, чтобы в сколько-нибудь правовом государстве были допущены такие приемы, какие были допущены по отношению членов правительства, и чтобы представители власти, находившиеся на месте, могли спокойно относиться к этому событию и только констатировать его как совершившийся факт. Прошу это мое мнение довести до сведения совета министров. Я кончил».