Право, я не острю: он же сам растолковал нам, что «истый» математик занят «высшими» соображениями, ходом, «разверсткой» задачи, а потому «мелочи» обязательно ускользают от его внимания. Чтобы убедить нас в этой теории, он при каком-нибудь примерном вычислении начинает:

– Два да шесть – девять да четыре… да четыре… тринадцать, кажется?..

Теперь при устных ответах и нашей Татьяне такие вещи «казаться» стали, чем она приводит в умиленье Антошу.

Вот уж два сапога, один другого стоит!..

Это тот самый учитель, которому Тишалова когда-то резинкой в лысину с верхнего этажа удружила. После этого ли, или по другой причине, но плешка заметно увеличилась, сохранив свой прежний ослепительный блеск; ободок кругом нее, щеки и борода украшены не то щетиной, не то чем-то вроде торчащих редких черных перьев. Физиономия желтая и кислая-пре-кислая, к тому же он имеет еще похвальную привычку вечно морщиться от неудовольствия, что портит художественную форму его башмака-носа. Благодаря этому изящному приему можно было бы предположить, что у него вполне отсутствуют глаза, но на выручку является пара очков, наводящая на мысль, что все-таки что-нибудь да смотрит через стекла. Вот противный! Нукает, нервничает, насмехается, но объяснить толком – это не его дело. Есть у него две-три, самые способные, которые пользуются его благосклонностью, их он вызывает к доске, объясняет новое; те, понятно, на лету хватают.

– Поняли? Ну, отлично! Весь класс понял?

Чуть не три четверти учениц поднимаются:

– Я не поняла.

– Я тоже!

– И я!

– И я!

– Ну, mesdames, не могу же я вам в голову вложить! Ведь вот ваши подруги поняли. Попросите их еще раз объяснить вам или спросите дома.

И делу конец! Вот этот «желток без сердца и души», как величают его, – единственное темное пятно на светлом фоне нашего педагогического горизонта. Звучно сказано! Хоть сейчас в сочинение, то есть, конечно, только не про желток.

Нет, правда, все остальные учителя очень хорошие. Физика – душка; совсем некрасивый, но страшно симпатичный, добрый и чудесно объясняет. Зовут его Николаем Константиновичем, и любят его все решительно.

Историк Евгений Федорович, с длинной, чуть не до пояса, рыжей бородой – очевидно, ближайший потомок Фридриха (по-нашему, Федора) Барбароссы, – и отчество, и внешность это доказывают. Немудрено ему при таких условиях хорошо знать историю, а знает и рассказывает он великолепно. Но строгий, внушительный (ему «карточку» не подашь!). Как и полагается, именуют его «Евгением Барбароссой».

Да, вот вовремя про него вспомнила: ведь с Богданом-то Хмельницким как-никак, а познакомиться надо. А он трудный, на перемене, пожалуй, не выучишь. А столько еще надо бы записать, только во вкус вошла!

Час от часу не легче! Если еще неделю назад решено было, что я не могу принадлежать к «приличной семье», то теперь уже неоспоримо подтверждено и подписано, что я кончу свои дни в Сибири. Бедная я, бедная! Стоило так стремиться душой сюда, в милую, дорогую гимназию, чтобы подвергнуться такому тяжелому приговору. И ведь не кто иной, как наша преподобная Клепка, изрекла надо мной это мрачное пророчество.

Дело в том, что наш французик monsieur Danry прямо-таки душка. Положим, прямого отношения к моей ссылке в Сибирь это не имеет, но, во-первых, это сущая-пресущая правда, а во-вторых, связь между одним и другим, отдаленная, этакая троюродная, что ли, но есть.

Так я опять свое: милый он страшно и умный!.. Вот бы Клепочке позаимствовать! Злиться – никогда не злится, ворчать – тоже моды нет, единицы – пока ни одной, а учатся у него решительно все, и учатся на совесть, потому обмануть его – и думать нечего, это сама воплощенная хитрость в вицмундире с золотыми пуговицами. Я думаю, ему на пользу пошли те уроки, которые он дает в корпусе и военном училище; там, верно, его всем штучкам обучили, все жульничества перепробовали. Удачно или нет – не знаю, но зато нам провести его и думать нельзя. Все-то у этого хитрюги предусмотрено. Я сама чуть-чуть не попалась.

Например, такая вещь. Задана статейка читать, переводить и рассказывать. Неужели же учить? Что я, своими словами передать не сумею? Книги я не открывала. Перед уроком (Данришенька уже в классе) спрашиваю: какой рассказ задан? Говорят: «L’Académie silencieuse» [90] . «Académi» так «académie», не все ли мне равно? Вызовет – прочту и расскажу. Но хорошо, что он не догадался этого сделать, а то «le petit soleil» [91] , как он называет меня, совсем бы померкло.

– Mademoiselle Ermolaeff, racontez s’il vous pla’t. [92]

Мне бы это вовсе не «pla’t» [93] , но благоразумная наша Лизавета добросовестно поддолбила дома, и если не особенно литературно, то все ж плетется как-нибудь. Кончила.

– А présent ayez la bonté de lire et de traduire. [94]

Ну что? Не жулик? Попробуй-ка дома не выучить – так и сядешь в калошу.

А с переводами! Задано приготовить устно, потом пишут его в классе на листочках. Что, кажется, проще: напиши себе дома, в классе так что-нибудь царапай, а подай домашний листок. У нас в той гимназии некоторые художницы так зачастую практиковали. У него ни-ни, и не мечтай. Когда уже у каждой три-четыре строчки написаны, он, прогуливаясь между партами с карандашиком в руке, так это себе спокойненько, на каждом листике, посерединке, мимоходом нарисует свою монограмму: «А. Д.» и номер, 1 или 2, смотря по тому, которую половину перевода этот ряд делает, две же соседки у него никогда одного и того же не пишут. Кряхтят наши лентяечки, кряхтят, а все-таки учатся.

Как раз вчера мы один такой знаменитый перевод писали. Люба свой живо кончила, подала, вытащила книжку, которую принесла из дому – «Тайна тети Алины», – очень на вид аппетитная, да еще и с картинками. Сидит моя Люба, нос уткнула, читает; далеко уже доехала, и конец близко. Danry гуляет между партами и так разок вкось на нее глянул. Я ей шепчу:

– Danry смотрит!

Куда там! Она оглохла и ослепла, все мысли в книге. Перевернула страницу, а там стоит «он», и «она» ему уткнулась носом в сюртук, не то плачет, не то смеется. Люба все читает, a Danry остановился за ее спиной и тоже в книгу смотрит.

– Люба!

– Снежина! – шепчут со всех сторон.

Любы точно никогда не бывало. Наконец, я прибегаю к крайней мере, даю ей хороший толчок в бок.

– А?.. Что?.. – как спросонья поднимает она голову; оглядывается направо, налево и вдруг замечает почти рядом с собой фигуру француза.

– N’est-ce pas que c’est touchant, mademoiselle? [95] – говорит он, кивая подбородком в сторону книги.

Люба краснеет, как рак, и быстро захлопывает ее; Данри наклоняется к ней:

– Mais une autre fois vous ne lirez pas à mes leçons, n’est-ce pas? [96]