– Starobelsky, – подсказывает кто-то.

– Eh bien, mademoiselle Starobelsky, voulez-vous bien avoir la bonté de traduire ce petit morceau-là, au moins on pourra légitimement vous regarder et vous écouter, [86] – и лицо его лукаво и добродушно улыбается.

Я перевожу ему про какую-то девицу, которая что-то вспоминала и разбирала сушеные цветы.

– Très bien, mademoiselle. Voilà encore un petit astre qui s’élève à notre horizon. J’approuve parfaitement la joie de vos amies. [87]

Я немножко краснею; мне приятна его похвала, но еще приятнее услышать благословенный звонок, благодаря которому я сейчас, сию минутку, смогу обнять и расцеловать все эти приветливые, любимые мордашки.

На перемене мы только это и делали, впрочем, еще ахали, охали, удивлялись происшедшей перемене, особенно я, потому что все они до неприличия повырастали. Опять я оказалась в классе самой маленькой. Многих недосчитываюсь, но тех не жалко, а мои любимицы, вся наша теплая компания, все налицо.

На следующем уроке состоялась моя встреча с нашим добрым батюшкой. Едва успел он войти, как взор его невольно упал на первую скамейку, куда уже гостеприимно приютили меня. Сел, повернулся в мою сторону и смотрит, пристально так глядит.

– Что-то девица эта мне больно знакомой кажется, – говорит он.

Я встаю.

– Да неужели же, батюшка, вы меня не узнаете? – спрашиваю.

Опять смотрит.

– Как не узнаю, то есть даже совсем узнал. Ведь это наша чернокудрая Мусенька. А выросла, много выросла, только все же еще «малым золотником» осталась. Ну, какими же судьбами к нам вас обратно занесло?

Я объясняю.

– Это хорошо, хорошо. Ну, а что, батюшка-то, того, совсем гриб старый сделался, а?

Все, конечно, хохочут, не отстаю и я.

– Нет, батюшка, какой вы гриб, вы совсем, совсем молодой и даже очень мало изменились, – протестую я, – только вот похудели и, точно… Вы тоже как будто немножко подросли…

– Старобельская! – вдруг раздается за моей спиной исполненный гнева и негодования голос. – Старобельская!

Я невольно оборачиваюсь. Вся добродушная физиономия нашей классной дамы обратилась в одно сплошное красное-прекрасное негодование. Ловко, нечего сказать, не пробыла и двух часов вгимназии, как уже удостоилась лестного замечания! Cela promet! [88] Впрочем, ведь я за свои вольные речи не раз была наказана.

Всю следующую перемену, вплоть до начала урока, девицы наперебой сыпали мне, как из мешка, новости. Особенно старались Шура и Полуштофик, так рекой и разливаются. Вдруг – что за штука? – у обеих точно что-то поперек горла стало: запнулись и начинают взапуски краснеть. Ничего не понимаю. Оглядываюсь – вокруг меня тридцать мухоморов: щеки, уши, чуть не волосы, всё краснеет в ту минуту, как в дверях появляется высокий, худощавый, стройный шатен – «русская словесность». Он вежливо кланяется и садится. Мало-помалу все щеки и уши принимают почти нормальный цвет.

– Попрошу госпожу Сахарову быть любезной ответить новый урок.

Ланиты [89] Сахаровой вторично вспыхивают. Она подходит к столу, бессвязно и захлебываясь лепечет что-то несуразное.

Я смотрю на учителя и злюсь. Вот противная мумия. Лицо точно каменное; большие голубые, холодные глаза равнодушно, чуть-чуть презрительно смотрят перед собой, точно скользя над головами; кажется, что он глядит и никого не видит, не удостаивает замечать. Гадость!

Ответ Сахаровой он лишь изредка перебивает словами: «Неужели? Вот как!» Правда, плетет она вздор, но это не значит, что ему следует издеваться над ней: ставь «шестерку» и успокойся. Впрочем, он так и делает.

– Благодарю вас, – легким поклоном отпускает он ее.

В журнале красуется изящное «шесть». Ах, противный! Еще смеет благодарить! Ну уж с кем-кем, но с этим милейшим господином мы наверняка будем врагами.

Но пусть будет, что будет, а пока я так рада, так бесконечно счастлива, что я опять здесь, в Петербурге, в нашей милой родной гимназии. Еще и суток нет, как мы приехали, а уже сколько радости, сколько чудесных впечатлений, а впереди еще больше, еще так много-много хорошего, светлого.

Спать, скорее спать! Голова болит, глаза слипаются…

Вот мы, наконец, в полном составе, приехал последний транспорт: папа, кухарка и Ральф. Теперь все «уместях», как говорит эта самая кухарка Аделя.

Мой ушастик, верный своей всегдашней любознательности, помчался осматривать и обчихивать всю квартиру и после самого тщательного исследования, видимо, помещением остался доволен. Не миновав ни одного окна, Ральф перебывал на всех подоконниках, с необычайной серьезностью выглядывая вниз на улицу, будто желая отдать себе отчет о высоте нашего дома. Пожалуй, это могло бы навести на мысль о его желании решиться на самоубийство через выбрасывание с третьего этажа, но все последующее его настроение доказало, что пес далек от такого мрачного решения. Хотя он теперь уже не маленький, а особа средних лет, но нрава все такого же веселого, и живем мы с ним по-прежнему душа в душу.

На следующий же день после своего приезда начали мы с мамусей колесить по всем родным и знакомым. Всюду сюрпризы, всюду ахи, охи удивления.

Все Снежины (само собой, кроме monsieur и madame) возмутительно повырастали, а Саша имел нахальство перегнать меня чуть не на полголовы. Кроме того, изменился и весь его внешний вид, благодаря кадетскому мундиру. Люба смотрит барышней, но все же японочкой: премиленькая, полная, стройная и грациозная. Все это я приблизительно могла бы еще представить себе, но у тети Лидуши…

Звоним. Входим. Крепко-крепко целуемся. Вдруг что-то, незаметно вкатившееся, дергает меня за юбку. Смотрю – очаровательный пузырь, с гладкими светло-каштановыми волосенками, с чудесными серыми серьезными глазищами, розовый, толстенький.

– Маму Мусю посмотреть хочу.

– Ах ты, мое золото!

Пока я его целую и обнимаю раз пятьсот, он пристально-пристально, не спуская глаз, смотрит на меня и вдруг довольно бесцеремонно тычет меня пальцем в лоб.

– У тебя черная заря, а у Тани белая, – глубокомысленно заявляет он.

– Какая такая заря?

– А вот как у Боженек на картинках…

Но в это время я вижу стоящую в дверях, держась за нянину руку, каплюшку Таню и сразу понимаю, о какой заре говорил Сережа. Ее чудесная ясная мордашка со всех сторон, как сиянием, окружена светлыми, почти льняными, пышными локончиками, ореолом стоящими кругом белого лобика. Несколько непослушных кудряшек спустилось и на него, а из-под них смотрят такие святые, совсем ангельские глазки. Боже! Какие душки! Это просто куклы, а не дети!

Я ахала над ними, а тетя и Леонид Георгиевич ахали над тем, как выросла я, и уверяли, будто я ужасно стала похожа на мамочку. Дай-то Бог, да только где уж нам!.. Куда мне с моей курносой носюлей равняться с точно выточенным профилем мамуси!