Однажды Шура велела Артему нарисовать объявление о литературном конкурсе. Пишите, мол, дорогие ребята, сказки и рассказы, поэмы и сонеты, трагедии и комедии и несите в редакцию любимой газеты. Лучшие творения напечатают. А за самые лучшие выдадут призы.

Ватманский лист с объявлением Тём прибил к фанерному щиту рядом с умывальниками. Народ сбежался. Оценили фигурные разноцветные буквы («Во Тём-Тём расстарался!» — «Рюк, да ты, наверно, все лагерные фломастеры извел!» — «Труд художника весом, краски как у Пикассо!» — «Не Пикассо, а Пикассо!» — «Наградить бутылкой кваса!»).

Однако никто не кинулся создавать немедля прозаические и поэтические шедевры. Позубоскалили и тихо рассосались, ничего не пообещав. Артем растерянно скреб макушку. Признаться, он ждал иного результата… И вдруг его легонько тронули за локоть.

Рядом стоял худой пацаненок с пепельными, подрезанными ниже ушей волосами. И вопросительно глядел на Тёма серыми глазищами — такими, что им тесно было на маленьком треугольном лице с носом-клювиком, с припухшими обветренными губами и острым, украшенным коростой подбородком.

— Тебе чего? — осторожно сказал Тём. Люди такого размера и возраста казались ему слишком хрупкими.

Малыш переступил разбитыми сандалетками, заправил в цветные трусики белую, измазанную земляничным соком и золой матроску, глянул на объявление, потом вновь на Тёма. Сипловато спросил:

— Можно, я сочиню стих?

— Конечно! Здесь же написано! Стихи, сказки, рассказы! Что хочешь!

— Я стих…

— Валяй! — Тём не ждал от новоявленного стихотворца полноценных строчек — совсем же кроха. Но рад был, что хоть кто-то откликнулся на разноцветный призыв.

— Пиши и приноси в штабной домик. Там редакция.

Малыш кивнул, снова поправил матроску и пошел. Глядя ему вслед, на мятый синий воротник, Тём вспомнил, что юное дарование кличут Кеем. Как героя «Снежной королевы». «В самом деле, этакое скандинавское дитя, — подумал начитанный Тём. — Только для настоящего Кея мелковат»…

Кей пришел в редакцию сразу после тихого часа. Протянул Тёму мятый тетрадный листок. И молча остался у двери — ждать редакторского решения.

Кривые строчки были написаны синим карандашом, печатными буквами.

Впрочем, запятые и точки Тём расставил мысленно, на бумаге их не было. Зато хватало ошибок. Например «елки-палки» было написано слитно, а «непростой» — через «а». Но разве в этом дело? Все равно это были стихи! И Тём протянул листок вожатой Шуре. Она и вожатый Демьян (влюбленный в Шурины косы) сдвинули над листом головы. Над ними навис художник Мишка Сомов. Из-за его плеча высунула голову длинная Кристя Самсун — командирша второго девчоночьего отряда и главная репортерша «Дружной смены».

Мишка хихикнул. Шура искоса глянула на него. И сказала деловито:

— Ну что же, Назаров. По-моему, это неплохо… А откуда ты знаешь про танец краковяк?

— Мы его разучивали в детском саду. Это польский танец, его в городе Кракове придумали.

— Какой эрудит! — шепотом восхитился Демьян.

— Чего? — подозрительно сказал Кей. Он по-прежнему топтался у двери.

— Я говорю, что ты знающий человек, — разъяснил кудрявый Демьян.

— А почему он написал, что избушки пляшут «со стопом»? — придирчиво вмешался глуповатый художник Сомов. — Они, что ли, тормозят во время своего краковяка?

— Не «со стопом», а «с топом», — сумрачно разъяснил от порога автор. — Топают, значит. Они же тяжелые.

— Тогда «сы» надо отдельно!

— Чего ты, Сом! Он же еще в школу не ходил никогда, — ревниво заступился Тём.

— Конечно, — поддержала Тёма Кристя Самсун. — Только… «Бабов Яг» — это все-таки немножко неправильно. Или я ошибаюсь?

— Ошибаешься! — разозлился на нее Тём. А вожатая Шура сказала, что в стихах можно по-всякому.

— Это же поэтический образ, — вставил Демьян и провел пальцами по своей пушкинской шевелюре. Кей стеснительно подышал у двери и сообщил:

— А если это не правильно, я могу еще по-другому. Вот…

Редакция полегла животами на стол, застонала от сдавленного хохота.

Кей опять подал голос от порога. Негромко, но уже с дерзкой ноткой:

— А если не нравится, то отдавайте назад… Сами просили…

Его наперебой заверили, что «всем ужасно нравится, оттого мы и радуемся». Шура привела юного поэта к столу. Усадила на колени, дунула ему на волосы. Вытащила из них два репья. Он не противился, но и не размяк от этой ласки.

Шура обрела деловитость:

— Тём, перепечатай это, пожалуйста, набело… с необходимой корректурой. А черновик… то есть оригинал я возьму на память. Можно, Кей?

— Да, — великодушно сказал он и слез с колен. — Я пойду.

— Постой. А какую подпись поставить? С фамилией ясно, а имя? Иннокентий или лучше Кеша? Или… Кей?

— Лучше Кей, — сказал он, не отзываясь на улыбки. — «Иннокентий» — это долго писать. А «Кешу» я не люблю, это попугай из мультфильма.

2

Газета вышла на следующий день. «Стих» Кея был напечатан в первоначальном варианте, где «краковяк». А строчки про «Баб Ягов» и «семь шагов» Тём поместил в конце — в виде приложения. Потому что редакция так и не смогла решить, что лучше.

Тём сделал к стихотворению большущую иллюстрацию. Бревенчатые избушки на курьих ногах водят хоровод в зарослях «цветущих цветов», а в ярко-синем небе «странной страны» — улыбчивая луна и рогатый месяц с хитрым глазом…

Кей сделался знаменит. Куплеты про «Бабов Яг» и «Баб Ягов» распевали по всему лагерю (на мотив модной песенки «Я люблю тебя, Катрин»). А малышовый отряд, в котором состоял автор, хором декламировал по дороге в столовую:

Но Кей не возгордился. Он был по-прежнему тих и сдержан и старался держаться уединенно. Тём заметил это, когда в суете лагерных дел несколько раз натыкался на этого малыша с длинными пепельными волосами.

После полдника Тём заросшей тропинкой у забора (чтобы отдохнуть от многолюдья и гвалта) возвращался из столовой. И вышел к лужайке, на краю которой стоял в лебеде дощатый мусорный контейнер. Из-за контейнера появился Кей.