— Вы Морозовы?

— Точно, — улыбнулась Ева.

— Я Олег. — Он протянул крупную руку, пожал протянутые братом и сестрой замерзшие ладони. — Вот. — Он отдал Еве сверток. — Вам просили передать.

— Спасибо. Ой, тяжелый.

— Там варенье, — сказал Олег. — Просили везти аккуратно.

Ева передала сверток Герману, повернулась к великану:

— Подбросить тебя, Олег? Куда тебе?

— По правде говоря, пока никуда. Я собирался пожить пару дней на вокзале, осмотреться.

— Как «на вокзале»? — Ева с любопытством взглянула на него.

— Поищу работу. Да вы не беспокойтесь. Деньги и еда с собой у меня на первое время есть.

У Германа щипало от мороза уши. Глаза слезились. Парень то раздваивался в слезно-морозном тумане, то снова собирался в единое целое.

— Не, ну так нельзя, — сказала Ева. — Пошли с нами, что-нибудь придумаем.

Парень не стал отнекиваться, кивнул, зашагал рядом.

— Спасибо. Та монашка, которая передавала варенье, тоже говорила, что вы поможете. Просто я привык надеяться только на себя.

Машина завелась после четвертой попытки. Это был старенький Volkswagen Golf, отданный Еве на растерзание одним из поклонников.

— Так куда едем? — спросил Герман Еву.

— На Краснопресненскую, — сказала Ева, дуя на замерзшие руки.

Странно было оказаться в доме детства, власть над которым теперь принадлежала чужим людям. Герман не был здесь с тех пор, как они с Евой съехали. Всеми делами с квартирантами занималась Ева. Официально квартира принадлежала ей. Бабушка, так и не выяснив, Морозов ли в самом деле Герман, еще при жизни сделала владелицей Еву. Квартира обветшала, паркет стерся. В прихожей пахло чужими запахами, на вешалке висела чужая одежда — китайский пуховик вроде того, что был на Олеге, плащ, летняя курточка, стояло несколько пар стоптанных тапочек. Старомодный зонт приткнулся в углу, повидимому, до весны. Зеркало постарело, рама его поблекла, а поверхность покрылась черными пятнами. Никого из жильцов дома не оказалось.

Герман осторожно ступал по паркету, прислушиваясь, как тот жалуется, постанывает от обиды. Поблекшие цветки с обоев смотрели с укоризной. Деревянные, с ребристыми стеклами двери скукожились и, узнав Германа, беззвучно закричали ему, что он забыл, предал их. А вот и его, Германа, комната. Он машинально потянул бронзовую ручку в виде головы совы, в мозгу уже появилась картинка высотки за окном, письменного стола с солдатиками, теплого вечернего электрического света от лампы. Но дверь, конечно, не поддалась: заперта. Уже несколько лет в этой комнате жил Иван Петрович, похоронных дел мастер, как выражалась Ева. Делал памятники, кресты, ограды. Герман никогда его не видел, но несколько раз этот Иван Петрович в разном обличье приходил к нему во снах, после которых приходилось бежать в ванную и засовывать голову под холодную воду.

В других трех комнатах жильцы постоянно менялись. Ева сдавала квартиру по комнатам. Сейчас была свободна та, в которой в детстве Германа обитала бабушка.

— Можешь пожить тут, пока не найдешь работу, — донесся из комнаты голос Евы. Герман зашел внутрь. Вздувшийся, распираемый изнутри рюкзак Олега стоял на полу. Ева прислонилась к стене. Олег, сняв шапку и расстегнувшись, обходил комнату. Уже по-хозяйски. Глубоко посаженные серо-голубые глаза внимательно все осматривали. Было видно, как в его голове — совершенно лысой — выстраивался план, где и что положить. Вообще, похоже, Олег был из той породы людей, которые четко знают, что им делать в следующую секунду. Все движения его были точны и продуманны.

В комнате стоял диван, на нем лежала стопка из подушек, одеяла, сложенного белья. Как в гостинице. Напротив стоял шкаф. В углу на круглом столике, на котором бабушка неизменно держала початую бутылку ликера, пылились оставленный прежними жильцами детский пластмассовый пупс и детектив Агаты Кристи в мягкой обложке.

— Располагайся, — сказала Ева Олегу. — А мы чайник вскипятим. Пока тебя ждали, чуть не околели.

На кухне Герман закурил. Ева выбрала из трех чайников синий эмалированный, налила воды, включила газ. Сложила в мойку грязную тарелку с засохшей кашей и чашку с недопитым кофе, в котором плавало жирное масляное пятно. Переставила на разделочный стол половинку засохшего грейпфрута. Вытерла стол. Вытащила из навесного шкафа три чашки. Одна из них, еще бабушкина, фарфоровая с васильками, была из сервиза, использовавшегося только по праздникам. Это была та самая чашка, в которой Елена Алексеевна принесла чай в день, когда пришла к семилетнему Герману после измывательств над ним одноклассников и спросила, как ей все исправить.

— Странно тут, — сказал Герман, оглядывая обветшалую синюю краску на стенах. — Все будто ненастоящее. Будто бутафория. Пшик. Спектакль отыгран, и все брошено кое-как.

Ева сделала затяжку:

— Ремонт нужен. Квартиранты не очень-то следят за квартирой.

— Да я не об этом. У тебя так бывает? Вот как только ты проживаешь некий период в жизни, все — и предметы, и дома, и вещи, и даже люди этого периода — превращается в тыкв и мышей? Смотришь и не понимаешь: как, почему и куда девалось все, что было важно тебе. Я иногда встречаю людей из прошлого — больница место такое, сама понимаешь — и вот смотрю на них и ничего не чувствую, абсолютно. Их роли сыграны, куклы вернулись в сундук. То есть, конечно, у них теперь другие роли для других людей. Но для меня с ними все кончилось. В воспоминаниях они живы и еще как, а в реальности — нет. Однажды я видел в больнице… — он уставился на чашку с васильком, — Ракитина, помнишь? Одного из пятерки, которые загнали меня на чердак в первом классе? Он прошел мимо в коридоре, а я не почувствовал абсолютно ничего. Абсолютно. Ну, кроме запаха жареной курицы… — Герман улыбнулся. — Ракитин был в бахилах, нес, видимо, кому-то передачу. Я сам себе удивился. Тому, что во мне ничего не отозвалось. Будто мимо прошел манекен с чертами Ракитина. Понимаешь?

— Нет. — Ева, прищурившись, выпустила колечко в Германа. — По-моему, Герман, ты просто зануда. Чайник закипает. Давай открывай передачку, посмотрим, что там вкусного твоя монашка прислала.

Герман взял с подоконника сверток, сел на стул. Разрезал бечевку. Размотал газеты. Сохранившийся внутри запах архангельского шкафа с удивлением выскользнул, вплыл в московский воздух и смешался с ним. В отдельные газеты оказались завернуты две пол-литровые банки, к которым резинкой были прижаты бумажки — «морошка», «брусника». Еще в посылке был мешочек с кедровыми орехами, пакет с высушенными травами, шерстяные носки: для правой ноги — побольше, пошире. Ева перетрогала и пересмотрела всё, нашла в носке записку — сложенную четвертушку тетрадного листа. Развернула и прочитала вслух: «Здравствуй, Герман. Я жива, здорова. Молюсь за тебя каждый день. Храни тебя Господь. Травы добавляй в чай. Сестра Антонина, в миру — Елена Алексеевна».

Ева фыркнула:

— Мне как всегда — ни единого словечка.