— И что?

— И все! Конец! Мишу растила без отца, так они друг друга и не узнали. Доктор, правда, вскорости умер. Но историю их ссоры не скрыл. Наверное, она потому его и не простила. В уезде, кто постарше, до сих пор ее за глаза Гималайским хребтом зовут. Хотя какой уж там хребет? В ней теперь пудов семь…

С утра, едва продрав глаза и наскоро перекусив, я поспешил в полицейский участок. Как ни мила госпожа Снеткова со своими рассказами о Елене Гавриловне, я должен был сделать все, что от меня зависело, чтобы, если суждено воротиться в Блинов ни с чем, хоть совесть была спокойна.

В участке меня приняли до неприятности подобострастно, отчего я скоро стал чувствовать себя этаким погрустневшим Хлестаковым. Легко ли: чин из губернии, товарищ прокурора! На все мои расспросы отвечали преувеличенными жалобами на тяготы службы, бестолковость местного населения, среди которого и свидетеля путного не найдешь, до того народ невежественный да пьяный. Я совсем было собрался прервать эти пустопорожние сетования, памятуя, что Юлия Павловна просила быть пораньше, когда полицмейстер, продолжая ту же речь, с унылым негодованием воскликнул:

— Или взять историю с объездчиком Леоновым и розовой лентой! Попил же он, бестия, нашей кровушки! Как стряслась беда с завалишинским младенцем, месяц уж целый прошел, дитя будто в воду кануло — никакого следа, хоть плачь. Вдруг городовой доносит: лесной-де объездчик Леонов в кабаке разоряется, что он и есть самый доподлинный свидетель. Он, мол, в лесу ленточку нашел, какие у детей бывают. Мы, понятно, тотчас налегли на объездчика. Он, свинья этакая, сидел тут, будто барин, развалившись: добрый час описывал, как он спьяну топором палец рубанул, как нарывать стало, а он в лесу, верхом, до дому далече — хоть завязать было бы чем! Тут-то и углядел он ленточку розовенькую. («Я еще тогда удивился, у мальчика ж голубая должна быть», — ввернул полицмейстер, давая мне возможность оценить его аналитические способности.)

— Да-да, вы очень точно подметили, я то же подумал, — пробормотал я, Бог весть отчего разволновавшись. Ведь уже ясно было, что с этой лентой какая-то чепуха, он о том же и толкует, что с таким народом недоразумений не оберешься.

— Уезд у нас тихий, — самодовольно продолжал полицмейстер, — служим мы, скажу не хвалясь, исправно, порядок есть. Ну, подерутся когда спьяну либо мужик бабу поучит, это уж как водится, но чтобы дворянское дитя средь бела дня без следа сгинуло, такого никто не упомнит. Все, понятное дело, на этого похмельного болтуна любуются, аж наглядеться не могут. Писец протокол строчит, едва поспевает, как бы деталь важную не упустить. А он знай чешет, подлец, как по писаному: обрадовался, мол, да с коня слез, да палец завязал, и как, благодаренье Создателю, враз полегчало… Полегчало ему! — Мой собеседник сардонически хмыкнул. — Тут его, само собой, спрашивают: «Где ж лента? Твой долг ее тотчас следствию представить!» — «Буду я, — говорит, — дрянь такую беречь! В отхожее место кинул, и вся недолга». Так мы, поверите ли, уж собрались отхожее место раскапывать, только бы драгоценную улику выудить. «Веди, — велю ему, — показывай, куда твоя лента упала!» А он в ответ: «Так оно ж, вашбродь, поди, истлело давно. Чай, год уж прошел с лишком». Мы так и сели. «Почему год? Откуда вдруг год, когда месяц только сравнялся?» — «Про это мне, — говорит, — ничего не ведомо, а ленту я о прошлом годе после Рождества нашел невдалеке от дома помещика Филатова. Еще подивился, что детей там никаких вроде не упомню…» — Полицмейстер крякнул. — Ну, тут ему пришлось не так еще подивиться, когда городовые его в толчки из участка выперли.

«Девятьсот десятый… После Рождества… Исчезновение дочери титулярного советника Передреева… Ну да, город Верхнее Донце, соседний уезд… наконец-то!»

— Могу я видеть этого Леонова?

— Позвольте, виноват, видеть-то его немудрено, да он в беспамятстве-с, — подал голос городовой. Он торчал тут же, но до сих пор старался быть незаметным. Физиономия у городового была плутовская, но смышленая. — Горячка-с у него, вашбродь, от неумеренного пьянства-с. Помрет, надо думать, на этих днях.

— А до поместья Филатова далеко ли?

— Порядком-с… Позвольте, я растолкую?

— Толкуй, — сухо разрешил полицмейстер. Он враз утратил все почтение ко мне, едва услышал, что я хочу поговорить с объездчиком. Опытный служака распознал во мне дурака, причем дурака того несчастливого сорта, какой не может иметь веса в губернии. Опасаться меня ему не приходилось, зато он уж при случае намекнет кому следует, что-де мой визит был суетлив и бесполезен, можно только удивляться, как Александр Филиппович терпит возле себя такого легковесного субъекта, ничего не смыслящего в деле.

Не важно, пусть его. Я сосредоточился на объяснениях городового. Выходило, что ехать мне предстоит по местности достаточно пустынной, однако, если отправлюсь тотчас, есть надежда прибыть к Филатову еще засветло.

Я поблагодарил городового за предупредительность, отчего презрение, изображавшееся на лике полицмейстера, еще более сгустилось, и со всех ног поспешил к Гебе.

Когда поутру мы с Ольгой Адольфовной явились в контору, нас ждала новость, если вдуматься, не столь приятная. Едва нас увидев, Аристарх Евтихиевич вместо приветствия провозгласил:

— Уважаемые! Мирошкина снимают!

— Переводят вроде бы куда-то, — поправила Домна Анисимовна, притихшая и печальная.

— Он не оправдал возложенного на него высокого доверия, — мрачно прогудело из-за шкафа.

Ольга Адольфовна заметила с легким беспокойством:

— Интересно, кто же теперь станет его оправдывать?

— Это не нашего разума дело, уважаемая, — одернул ее Аристарх Евтихиевич. В последнее время она стала уклоняться от редактирования Миршавкиных опусов, и благоволение к ней поэта заметно иссякало.

Итак, больше не будет смешной троицы: Мирошкин, Марошник и Миршавка. Достаточно изъять любое из трех составляющих, и весь комизм начисто пропадает. Неужели из-за этого мне так неприятно «падение» товарища Мирошкина? Вздор! Так почему же я не рад? Мирошкин скучный, неотесанный, мелочно раздражительный тип, что за смысл сетовать на его уход? Или я до того раскис, что любая перемена рождает во мне одно глухое беспокойство? На что мне сдался этот статус-кво?

Однако боюсь, что на сей раз все присутствующие разделяют мое кислое настроение. Как ни странно, только Миршавка, наилучшим образом ладивший с Мирошкиным, выглядит довольным. Корженевский и тот почитай что без злорадства прошелся насчет «высокого доверия». Не значит ли это, что в душе каждого из нас подспудно живет ожидание худшего, одного только худшего? Э, что за бред! Съели Мирошкина, и на здоровье, приятного им аппетита. Хоть и был он маленькой собачонкой, а все из той же своры. Теперь другого пришлют, тоже, поди, не медведя на воеводство. Медведю здесь делать нечего. Стало быть, все еще может обернуться не так уж плохо. И наконец — что мне Гекуба?