– Вы сказали, что Азра и Нермина были мертвы все эти годы, – говорю я, – но не могла Азра скрываться? Может, кто-то убил Нермину, но Азре удалось спастись? Может, она живет в Стокгольме или…

Эсма перебивает меня:

– Вы серьезно?

Красивое лицо превращается в холодную маску. Она расправляет плечи, смотрит мне прямо в глаза. Костяшки пальцев, сжимающих чашку, совсем белые.

– Она связалась бы со мной если бы могла, – заявляет она низким голосом. – Швеция не настолько хороша, чтобы ради нее скрываться двадцать лет. Жить здесь не так весело, как вам кажется.

Эсма переводит взгляд на черное окно. Белые снежинки кружатся за стеклом в свете кухонной лампы.

Ее комментарий вызывает у меня раздражение. Наверно, раздражение это вызвано тем, что она не выказывает благодарности за то, что Швеция предоставила ей убежище. За то, что ей разрешили остаться, хотя война закончилась. Многие сказали бы, что не было никаких причин Эсме жить в Швеции и получать пенсию по инвалидности вместо того, чтобы вернуться на родину.

Частично я с ними согласна.

– Она могла вернуться в Боснию? – спрашивает Андреас.

Эсма пожимает плечами.

– После окончания войны? Думаю, это возможно. Я тогда решила, что они с Нерминой вернулись в Боснию. Но она все равно связалась бы со мной. Мы с Азрой были близки, несмотря на семилетнюю разницу в возрасте. Я была ей как мать. Нет, ее нет в живых.

Мы еще немного задерживаемся у Эсмы. Андреас берет пробу ДНК, чтобы можно было сравнить ее с ДНК Нермины. Ватку он кладет в пластиковый пакетик и убирает в коричневый конверт.

Потом Эсма заваривает кофе и показывает нам снимки из Боснии. Обложка альбома из зеленой кожи с золотым тиснением. Он такой старый, что страницы слиплись. Полароидные снимки поблекли. Но все равно зеленые холмы Боснии поразительно красивы. Я так и говорю Эсме, и она соглашается.

Азра на этих снимках тоже красивая. Она похожа на сестру. То же узкое лицо, высокие скулы, темные глаза. Только моложе. Молодая, счастливая, не подозревающая о том, что ее ждет, она стоит в лучах солнца перед каменным домиком, одетая в цветастую блузку.

Снимок хорошего качества. Можно разглядеть все детали. Изящные сережки, густые темные волосы, косые передние зубы, красивый золотой медальон с зеленой эмалью. Он выглядит знакомо, словно я когда-то ее видела, но не помню когда и где.

Эсма перелистывает страницы.

– Сложно представить, – говорит она, показывая нам фото Нермины в младенчестве. Она хмурит лоб и продолжает: – Что люди способны на такое. И я говорю не только о Нермине. О войне тоже. Что соседи могут начать нападать на соседей, грабить, убивать. Восемь тысяч мужчин и мальчиков были убиты в Сребренице в ходе расправ. Их разлучили с семьями и забили, как скот. А мир стоял и смотрел. Восемь тысяч! Что творится у людей в головах? И войнам нет конца. Ko seje vjetar, žanje oluju. Это означает: «Кто посеет ветер, пожнет бурю».

– Кто посеет ветер, пожнет бурю… похоже на Библию, – говорит Андреас.

Эсма пожимает плечами.

– Возможно.

Я смотрю на фото Нермины.

Розовощекий младенец в пеленках с пустышкой в цветочек.

В этот момент я вспоминаю, где раньше видела медальон Азры. У меня перехватывает дыхание и пересыхает во рту.

– Можете снова показать фото Азры? – прошу я.

– Конечно, – отвечает Эсма и отлистывает назад.

Я нагибаюсь ближе и разглядываю украшение.

– Красивый медальон, – комментирую я.

– Принадлежал нашей маме. Азра его не снимала. Он открывался. Внутри она хранила фото Нермины.

– Он был на ней в день исчезновения? – спрашиваю я.

– Она носила его не снимая.

– Можно одолжить снимок? – спрашиваю я. – Мы его потом вернем. В целости и сохранности.

Эсма приподнимает брови.

– Наверно, можно, – протягивает она, осторожно вынимает фотографию и протягивает мне.

– Нам пора, – говорю я и тяну Андреаса за руку.

Он понимает намек.

Мы прощаемся и обещаем позвонить, когда узнаем что-то новое.

Стоит нам выйти из квартиры, как Андреас поворачивается ко мне и шепчет:

– В чем дело?

– Медальон, – шепчу я в ответ. – Медальон Азры. Он был на Ханне, когда мы с Манфредом встречались с ней.

Папа спит, хотя на часах только шесть.

Я пробираюсь на цыпочках мимо гостиной в прачечную с пластиковым пакетом с грязным бельем в руке.

Когда мама была жива, у нас была красивая плетеная корзина с синим кружевным краем для белья, предназначенного в стирку. Там был и маленький пакетик с сушеной лавандой. Но корзину сломали во время одной из вечеринок Мелинды, и новую папа покупать не стал.

Ничего страшного, пластиковый пакет тоже сгодится. Хотя я скучаю по аромату лаванды. У мамы Саги есть мыло с таким запахом, и каждый раз, когда я мою им руки, я думаю о старой корзине для белья и о маме.

Включаю свет. Пол завален грязной одеждой. Отодвигаю ногой кофты в сторону, чтобы пройти к стиральной машине. Закидываю в нее свою одежду, насыпаю порошка и включаю.

Стиральная машина подпрыгивает и гремит.

Я думаю о Саге. О том, что она сказала. Что Натали слышала ребенка у могильника и что он разговаривал с ней, шептал, звал.

Но ведь призраков не существует. А если бы и существовали, они не стали бы убивать людей.

Или?..

Та женщина, которую убили, бродившая босиком по лесу. Кто она? Что она делала у захоронения?

Я уже собираюсь погасить свет, как замечаю одну из папиных клетчатых рубашек. Она, скомканная, лежит у стены. Не знаю зачем, но я присаживаюсь и тянусь за ней. В моих действиях нет логики. Пол завален грязной одеждой, зачем мне понадобилась именно эта рубашка? Но почему-то она привлекла мое внимание. Частично потому, что завалилась в сторону, частично потому, что она вся драная.

Я видел эту коричневую клетчатую рубашку тысячи раз. Это одна из любимых папиных рубашек. Один рукав оторван и висит на нитках. Спина вся в коричневых пятнах. Я трогаю пятно, оно шершавое на ощупь.

Интересно, что случилось, и почему папа не выбросил рубашку. И что мне с ней делать. Под конец я кладу ее на прежнее место и возвращаюсь в свою комнату.

Может, стоит поговорить с Мелиндой о папе, когда она вернется домой. Я не рассказывал ей о ружье под диваном, не хотел предавать папу. И я уверен, что рубашке тоже есть хорошее объяснение. Хотя…

Пятна были похожи на засохшую кровь.

Я представляю, как папа зацепился за что-то рукавом, поцарапался и порвал рубашку. Зажмурив глаза, я вижу кровь на его веснушчатой коже.