Я замираю от страха.

Бьерн – новый парень матери Саги. И я уверен, она не в курсе, что он настоящий козел. Мне стоит рассказать Саге, чтобы она предупредила маму.

Но я не могу.

Никому не могу рассказать о том, что написано в этом дневнике.

По коже бегут мурашки. Снова мне приходит на ум, что, возможно, в дневнике Ханне есть вещи, которые мне не стоит знать. Вещи, которым лучше оставаться тайными.

Может, лучше не читать дальше. Но мои глаза помимо моей воли продолжают читать. И на следующих строчках я испытываю настоящий шок.

От удивления я роняю книжку.

Отец Винсента педофил?

Винсент же говорил, он работает на нефтяной платформе в Северном море. Отвечает там за все компьютеры и информационные системы и дома почти не бывает.

Так он сидит в психушке в Карсуддене?

Отец Винсента извращенец? Извращенец похлеще меня! По крайней мере, я не слышал, чтобы за женские наряды и косметику сажали.

Винсент Хан.

Главный придурок Урмберга.

Может, папа и прав. Винсента можно пожалеть.

Столетнее здание из красного кирпича поражает своей красотой. Высокие арочные окна освещают снег и чернильный декабрьский вечер теплым желтым светом.

В одиноко стоящем доме директора, в пятидесяти метрах от фабрики, тоже горит свет. В одном из окон – лампа в форме рождественской звезды.

По дороге от машины ко главному входу снег хрустит под ногами.

– Черт, как холодно, – бормочет Андреас.

Я киваю.

Когда мы с мамой сегодня завтракали, на градуснике за окном было минус девять.

Я останавливаюсь и окидываю взглядом похожее на дворец здание. До банкротства фабрики в шестидесятые здесь работали двести человек. Фабрика и мастерская Бругренсов были главными местами работы в Урмберге до того, как закрылись, не в силах конкурировать с иностранными производителями.

Я думаю, каково это было – работать здесь во время расцвета производства. Работа на фабрике кормила целые семьи. Родители работали посменно, а дома их ждали дети в окружении вещей, предоставленных техническим прогрессом и зарплатами обоих родителей: телевизора, телефона, виниловых пластинок. А над ними, над лесом, где-то в черном тихом космосе, парил спутник.

Прогресс, вера в будущее.

А потом в Урмберге наступил закат.

Мы стучимся в коричневую дверцу справа от входа.

Открывает женщина. У нее короткие седые волосы. Одета она в простое шерстяное пончо ручной вязки. Светло-серые глаза подведены черным карандашом, а накрашенные ярко-красной помадой тонкие губы смотрятся на лице словно рана. На шее крупное эмалевое украшение. По форме оно напоминает жука-скарабея. Или навозника.

Женщина улыбается. Рана на лице расползается, когда она представляется. Это Гуннель Энгсэл, директор приюта для беженцев.

Рукопожатие ее поразительно крепкое, а смех, когда Андреас спотыкается о порог, – неожиданный и громогласный, как гроза посреди тихого летнего дня.

– Опля! – восклицает она. – Тут все спотыкаются. – Проходите!

Мы проходим по коридору в кабинет и садимся в кресла.

Несмотря на спартанский интерьер, здесь уютно. Наверно, благодаря разноцветным подушкам в креслах.

Гуннель объясняет, что у нее только двадцать минут, потому что потом приедет представитель коммуны обсуждать пожарную безопасность и «прочую административную ерунду».

Горловой смех снова сотрясает тишину.

Андреас достает блокнот и рассказывает о цели нашего визита:

– Во вторник в лесу в двух километрах отсюда нашли убитую женщину. Она была…

Гуннель поднимает руку, звеня браслетами.

– Она не отсюда.