Это обратное путешествие было замечательно в одном отношении: на остановках, в пути, – всюду встречались характерные фигуры молодых военных, шли и ехали добровольцы в армию.

С различных концов России, со многими приключениями, как правило, очень опасными, добравшись до Новочеркасска, пройдя здесь регистрационные канцелярии, они передвигались различным способом, – на лошадях, пешим хождением, – по направлению к станице Мечетинской, чтобы там определиться в военные части и… в поход.

Это был расцвет добровольческого движения.

В нашем багаже был подарок генералу Маркову.

В Киеве нам передали небольшой изящно отделанный ящик, вроде футляра для микроскопа, только немного больше. В этом киевском ящике заключался подрывной прибор, – взрывать железнодорожные пути и пр. Изящно, верно и скоро. Этот подрывник и был нашим подарком генералу Маркову.

Лично генералу Маркову в руки он уже не попал.

12 июля (ст. ст.) генерал Марков был смертельно ранен на станции Шаблиевка предпоследним снарядом, пущенным с уходящего броневика отступавшими большевиками.

Кубанцы, близкие к генералу Маркову, передавали, что последние его слова были обращены к ним:

– Умирали за меня, теперь я умираю за вас…[40]

Странными и тяжелыми были взаимоотношения кубанцев и добровольцев.

Бок о бок дрались, умирали, радовались общим успехам, а дойдет дело до разговоров о смысле борьбы и ее целях – вырастает стена между двумя сторонами, нет взаимного понимания, отношение неприязни и сарказма.

Генерал Марков среди добровольцев – рыцарь порыва и смелости, наиболее квалифицированный командир, который дорожил жизнью каждого отдельного бойца.

Среди кубанцев немало тех, кто по человечеству полюбил его и восхищался им…

У кубанцев есть слабость помечтать о том, чтобы первым человеком в войске – войсковым атаманом – у них был бы человек сильный духом, воин открытый и честный. И чтобы был при этом атаман и сам собой – мужчина видный, с хорошей посадкой на лошади, «очи орлиные» и «слово живое». В Киеве у нас была как-то общая беседа о добровольцах. Зашла речь и о генерале Маркове:

– Эх, коли б вш та у нас атаманом!..

Это сказал тогда Н. С. Рябовол. Его была мечта иметь генерала Маркова кубанским атаманом. Между тем не было среди кубанских деятелей другого человека, который собрал бы на себя столько неприязни добровольцев, как Рябовол.

Председатель правительства Быч и член правительства по военным делам Савицкий из Мечетинской отправились в селение Торговое, где был штаб Добровольческой армии, мы же – другая часть правительства и рады – несколько недель провели в состоянии тылового бездействия и присоединились к своим лишь в селении Белая Глина, рукой подать от кубанской границы.

Накануне только что разыгрались здесь бои за обладание селением. Обширное поле здесь чистой созревавшей пшеницы, а по бороздам прорыты окопы, неубранные трупы. Говорили, что много их и в глубине поля среди рослой пшеницы… (Третий раз Добровольческая армия занимала это селение и каждый раз она встречалась с большой враждебностью.)

В воскресное утро на квартире члена правительства Савицкого за чаем со свежеснятыми с дерева вишнями произошло первое, после длительного перерыва, совещание Кубанского правительства. Завтра-послезавтра предстояло вступление на свою территорию, и важно было обменяться взглядами, что мы, – помимо требований о реквизициях и мобилизациях, – что мы понесем в свой край в смысле административного устройства, в смысле руководящих норм права, финансовых предположений и т. д.

Первой очищалась от большевиков территория большого Кавказского отдела (округа) с населением в несколько сот тысяч душ, с территорией двух полковых округов, со штаб-квартирой пластунского батальона, с другими подсобными военно– и гражданско-административными учреждениями, с такими, наконец, поселениями, как хутор Романовский и хутор Тихорецкий, включавшие в себя население больших узловых станций железной дороги, со служащими и рабочими на путях, и в железнодорожных депо с соответствующим количеством торгового люда, и так далее, – поселения фактически городского типа, но в правовом отношении не имеющие административной самостоятельности, даже равной станичному управлению, так как их хуторские правления зависели от станичных «сборов» близлежащих станиц Кавказской и Тихорецкой.

Быч, кроме того, что был председателем правительства, был в то же время и членом правительства по внутренним делам; совместно с Савицким, членом правительства по военным делам, они предложили нам кандидатом в атаманы Кавказского отдела некоего полковника Р., старорежимного кадрового офицера…

В дореволюционное время выдвижение кандидатов на должность атаманов отдела, как и вообще учет служебного стажа кубанских офицеров, велся в войсковом штабе, там следили за порядком старшинства и там намечались карьерные дороги ведетам офицерского мира. Теперь все это заменялось усмотрением Савицкого, вчерашнего есаула конвоя Его Величества и совсем некомпетентного судить о пригодности того или другого кандидата к такой ответственной должности, как атамана большого отдела в такое архисложнейшее время гражданской войны.

Я высказался против порядка установления «старшинства» офицера для определения кандидата на столь ответственную должность и против самого намеченного кандидата, не имеющего никаких объективных показаний в его пользу.

Быч неожиданно придал делу оборот ведомственной амбиции.

– Мы (т. е. он и Савицкий) не имеем намерения вмешиваться в дело назначения служащих по ведомствам земледелия и контроля (т. е. по моим ведомствам), так же не хотели бы, чтобы и Д. Е. вмешивался бы в наши назначения.

Жаркий и неприятный спор ни к чему не привел. Быч и Савицкий настояли на своем; полк. P-в был назначен нашим первым атаманом отдела по возвращении на Кубань, и, забегая несколько вперед, отмечу, что он на первых же порах своего администрирования сел в самую грязную лужу.

Жестокость большевизанствующих банд в станицах общеизвестна. Ответная казачья реакция, по изгнании большевиков, тоже не была особенно милостивой. Но, во-первых, такой обшей их меры, как: «к стенке!» – казаки не применяли, во-вторых, так как верховоды большевизанов успевали уходить с отступающими войсками, то у казаков даже и не оставалось, к кому можно было бы применить ту же ответную меру. Оставались или те, кто большевикам сочувствовал, или те, кто, может быть, даже помогал; и казаки находили, что таких нет основания «ставить к стенке», и в массовом порядке стали применять к ним публичную порку и облекли даже в определенную форму мрачного юмора, особенно если дело касалось лиц того же казачьего звания.