Эдмон только вздохнул.

– Ладно. Льетта, я тебе по-любому обязан, так что… ты хочешь, чтобы я принял наследство?

– Да.

– Я это сделаю. А теперь пойдем к маме?

* * *

Мать Эдмон даже не узнал сразу. Была она вполне бодрой женщиной лет сорока, когда он уходил из дома, а теперь лежит в постели сухонькая старушка – и плачет. Молча плачет.

Вот за эти слезы, стекающие по морщинистым щекам, Эдмон себя и почувствовал последней мразью. Упал на колени перед кроватью, коснулся губами сухонькой руки.

– Мама… я вернулся, мамочка…

Слезы не останавливались.

Только теперь это были слезы счастья. И Альетта, стоящая в дверях, сделала шаг назад, потянув за собой Эмиля.

Потом, все потом. И наговорятся потом, и налюбуются друг на друга, а сейчас пусть мать и сын побудут друг с другом. Им есть о чем поговорить.

К обеду Эдмон снес мать вниз на руках. Но Линнея Арьен чувствовала себя намного лучше и собиралась встать на ноги. От горя кто хочешь сляжет, а радость – она лечит. Они сидели за столом всей семьей – мать, Эдмон с сыном, Альетта с мужем и кучей детей, которых Эдмон, честно говоря, и не запомнил ни по именам, ни по лицам, смеялись и обсуждали достоинства супа из шпината, когда в столовую вошел…

Брата Эдмон тоже узнал сразу. Амедей не слишком изменился. То же сухое лицо с глубоко посаженными глазами, те же узкие плечи – красота в семье досталась старшим детям, на брата не осталось ничего.

Амедей сделал шаг, другой – и замер на пороге. Впился глазами в лицо Эдмона так, что гвозди оказались бы милосерднее, настолько ненавидящим, злобным и гневным был взгляд младшего брата.

– Ты…

Эдмон поднялся из-за стола. Расправил плечи, улыбнулся.

– Я, Мед. Я.

Раньше Амедей вылетел бы из комнаты, хлопнув дверью. Но стал покрепче. Подошел к столу, без спроса налил себе вина в бокал…

– И где вы взяли этого актеришку?

– Амедей! – Альетта сверкнула глазами, но высказаться не успела. Эдмон и сам мог постоять за себя.

– На Маритани. Куда ты, братик, скоро отправишься.

– Что?

– Я думаю, что мы будем открывать на острове свое представительство. И мне нужен будет кто-то под боком. Ты сгодишься.

Амедей презрительно расхохотался. Получилось вполне убедительно.

– Да с чего ты взял? Ты тут никто и ничто, тебе ничего не полагается! Ты прошлялся невесть где двадцать лет…

– Около пятнадцати, – поправил Эдмон. – И ты ошибаешься. Отец написал завещание в мою пользу.

Глаза Амедея полыхнули бешенством, но смотрел он теперь на Альетту.

– Ты… с-сука…

Может, он и кинулся бы на сестру – разорвать, вцепиться в горло той, которая нарушила все планы, но не успел. Плечом к плечу с отцом выросла фигура Эмиля Арьена.

– Не смей оскорблять моих родных.

Пусть это прозвучало по-детски, но Амедею хватило.

Сейчас перед ним сидела вся семья. Семья, в которой ему места не было (или так ему казалось). И сделать бы что-нибудь, схватить меч, проткнуть негодяя, который шлялся невесть где чуть ли не двадцать лет, а теперь явился на готовенькое, словно ему тут медом намазали, но…

На поясе у негодяя висел отличный клинок с простой рукоятью, обтянутой акульей кожей, а значит, и владеть им Эдмон умел. Такие клинки кому попало и на Маритани не раздают, это из «гвардейских мечей». А еще рядом с ним стоял молодой парень, очень похожий на молодого Эдмона, и смотрел зло и холодно. И Амедей задохнулся от гнева.

Схватился рукой за горло – злоба душила…

– Ненавижу! НЕНАВИЖУ!!!

И вылетел вон.

Эдмон посмотрел на Альетту.

– Так, одна проблема решена. Остается вторая – Мисси. Но я надеюсь, она не явится портить нам обед?

* * *

Амедей мчался по улице, позабыв и про лошадь, и про свои безумно дорогие сапоги, которые сейчас пачкались навозом, и про достоинство, с которым должен вышагивать богатый купец…

Плевать!

Плевать на все, кроме негодяя Эдмона!

Явился, сволочь, на готовенькое!

Только спустя шесть улиц Амедей начал что-то соображать, взял себя в руки, собрался…

Явился, братик? Отцовским наследством поживиться?

Не будет тебе этого!

Костьми лягу, но ничего тебе не будет!

Амедей недобро усмехнулся и направился в контору. Здесь и сейчас он совершенно не думал о детях (а что о них думать, Альетта позаботится, как уже лет пять), ни о матери (которой никто не нужен, кроме этого поганца Эдмона), ни о последствиях своих действий. А чего?

Если не ему, то и никому…

Спустя полчаса из конторы купцов Арьен Амедей вышел с большой сумкой. Было у него желание еще и подпалить все на прощание, но так он быстрее привлечет к себе внимание… нет, не стоит.

Уехал – и уехал.

Прощайте, господа!

Несчастливо вам оставаться. И чем хуже, тем лучше. Вот!

* * *

Амедей правильно оценил ситуацию.

В контору Эдмон отправился только на следующий день, и то ближе к вечеру. До того ли ему было? Когда нельзя и на минуту оставить мать, которая смотрела счастливыми глазами, обнимала то его, то Эмиля и каждые пять минут начинала плакать. Когда с претензиями явилась Эмисса и попыталась устроить скандал.

Пришлось вежливо объяснить сестренке, что совесть быть должна. Что ей причитается – отдадут, а дело рвать на части никто не позволит. Да, а до того пришлось сунуть ее муженька головой в лошадиную поилку. Тьер там, не тьер… себя Эдмон сейчас считал по определению выше любых тьеров.

Он маританец, он призванный и капитан корабля. Какие еще нужны титулы?

Сестра обиделась, но Эдмону это было безразлично.

Все же в контору они с Альеттой попали только к вечеру – и остолбенели.

Вот если бы тут гуляли пьяные матросы после полугодового плавания, помещение так и выглядело бы. Все переломано, разбито, изорвано, а на главном столе кто-то наложил кучу дерьма.

Хотя – «кто-то»?

Амедей, конечно.

На шелковых обоях было криво написано, куда надо идти Эдмону и что сделать в этом месте.

Альетта поморщилась.

– Мед совсем с ума сошел.

– Он думает, что я ему это прощу? – разозлился Эдмон. – Он у меня все здесь языком слижет!

– Думаю, он об этом догадывается, – протянула Альетта. И бросилась в соседнее помещение, где в специальном, обитом металлическими полосами круглом сундуке хранились все бумаги и деньги.