И в тот же миг с Савелием «что-то» произошло. Такое может случиться не только с художником, но и с человеком любой другой творческой профессии. Вот сидишь, ходишь, «живешь», одним словом, существуешь, «опустив руки». Все пребывают в таком состоянии по-разному. День, другой, третий. Кому-то достает часа, а кто-то не может выбраться неделями или даже месяцами. Творческая прострация, застой – тот еще диагноз.

А потом случается внутри что-то: торкнет, заискрит вдруг, расплавится. И тогда происходит нечто: все получается и рвется наружу, все играет и поет – словом, творится.

Вот и у Савелия что-то завелось внутри и пошло. Холст на подрамнике стоял давным-давно в ожидании нового заказа «по фотографии». И вот дождался кокоревского рывка.

…Он писал уже не ощущая, что стоит у картины много часов. Он жутко устал, он был прочти без сил.

…Савелий развернул мольберт к дивану, чтобы присесть, отдохнуть и оценить, что получилось. Но он и минуты не смог усидеть, рассматривая холст. Он так и заснул сидя, в одежде, при свете. Кажется, все изменилось до наоборот. Это картина внимательно наблюдала за художником, взвешивала и прикидывала, понравится ли ему. когда он проснется.

Так они и пробыли наедине друг с другом, чтобы в минуту пробуждения оказаться лицом к лицу.

…Звонок в дверь. Еще, еще. Требовательный, долгий.

Савелий проснулся. С удивлением обнаружил, что «уже» одет. Взгляд уперся в мольберт – так бы и сидеть, рассматривая то, что сделал вчера, подмечая каждый неточный мазок, но этот звонок не прекращался и трезвонил, отвлекая, как будто с каждым нажатием кнопки становился сильнее и пронзительней. От него надо было срочно избавляться. Он машинально встал и пошел к двери. Также машинально повернул замок и удивленно замер: на пороге стоял Федор Спицын, явно встревоженный и бледный.

– Севелий, отцу вдруг стало плохо. Сердце. что-ли, схватило. Корвалолчику отлей! У вас, художников, этот напиток должен быть в избытке. Мой-то все истратил. Пойду сегодня запасусь.

– Скорую вызвал?

– Да нет, Спицын попросил корвалолчик на сахар.

– Зайди, сейчас покопаюсь в своей аптеке. Что-то было, мы благодаря вашей семейной мастерской только и делаем, что сладенькое с лекарствами потребляем. Посиди, пока ищу.

Савелий пошел на кухню искать лекарство, а Федор, оглядевшись, присел на диван.

Посмотрел на холст и в буквальном смысле впился в картину взглядом.

– Нашел я вам корвалол, вот еще какая-то сердечная снедь, – начал было Савелий, возвращаясь в мастерскую, где оставил в ожидании Федора. Но тот не слышал соседа, застыв у картины. Похоже, он даже забыл, зачем пришел к Кокореву.

– Эээ, не буравь жадным взором. Не закончен еще, – буркнул Савелий, но догадался, Федор «любуется» не только мастерством художника.

– Савелий, а ты что, тоже знал Веру Засухину? Я вот намедни был в музейных запасниках и наткнулся на работу отца «Прима музыкального театра». На твоем холсте одно лицо с певицей, только твое моложе. Вы что, все на ней помешались? Она хоть пела-то хорошо?

– Откуда мне знать, что твой отец пишет. Он меня старше лет на двадцать. Я и не знал, что они знакомы. Фото случайно попалось, ну, вот и решил попробовать, давно хотел портрет сделать, а тут еще сон пропал. Все сошлось.

– По фото, говоришь? Странно, а холст просто как живой.

– Понравился портрет?

– По-моему, классно. Точь в точь как у отца. Я смотрел на его картину и мне показалось еще чуть-чуть и женщина запоет, а от твоего письма ощущение, что девушка сию минуту материализуется.

– Ладно, Федор, не забудь, за чем пришел. Там у тебя за стенкой папаша ждет. Неси лекарство, а скорую лучше вызови, от греха подальше.

– У него так бывает. Он называет это последствием творческого запоя. Тоже говорил работал всю ночь. Ты молодец, Кокорев, мне твой холст очень понравился.

– Иди уже!

Савелий закрыл дверь и потихонечку, словно боясь спугнуть кого-то присел на диван против портрета.

– Ну что, Адель, поговорим? Как ты тут ночь провела, не скучала пока я спал. Не боялась? Ах, да, свет горел, значит не было страшно. Скучно, говоришь, без собеседника. Прости, «отрубился», не дописал. Допишем обязательно. Как раз к возвращению с отдыха все будет готово.

Савелий поймал себя на мысли, что если бы сейчас раздался звонок, и в мастерскую вошла Адель, он был бы счастлив. И больше ни о чем Савелий не успел подумать. Он опять заснул тут же на диванчике у картины, свернувшись как в детстве калачиком. И как же замечательно спаслось ему в эти утренние часы…

…Лекарство подействовало и Спицын даже попросил Федора дать отбой «Скорой помощи».

– Позвони, извинись, скажи все хорошо. Они и рады будут, не успевают поди на вызовы. Отлегло, пусть торопятся к нуждающимся. А ты, Федь, побудь еще немного. После беги по своим делам, у вас молодых все быстро решается, на скоро. Чуть задержался и все, не упел, опоздал. И вот, еще, я очень рад, что тебе разрешили курировать мой вернисаж в Германии. Знаешь, получу гонорар и пойдем с тобой в хороший ресторан немецкий.

– Отец. Я хочу тебе сказать…

– Пива возьмем в тонких стаканчиках-пробирках. Так, кажется только немцы подают особые сорта.

– Отец, тут такая история. Я увидел…

– И, конечно, побродим по старому городу, послушаем орган.

– Господи, отец, услышь меня!

Спицын удивленно посмотрел на сына.

– Ты что-то говорил. прости, я невнимательно слушал.

– Да я еще не успел слово сказать. Ты вещаешь без остановки. А тебе бы полежать спокойно, поспать, что-ли.

– Какой сон, Федор, когда надо целый вернисаж готовить. Знаешь, я намедни в монастырь ходило, рисовал. Разволновался! Вот и прихватило. Не надо было к Кокореву ходить, еще подумает, что мы слабину дали, мириться вздумали.

– Да нет, папулечка, это очень хорошо, что я к нему пошел. И хорошо, что таблетки с каплями нашлись быстро, что его работу незавершенную на мольберте увидел. И после визита вопрос у меня возник, вы что оба на одной тетке помешались. Только на твоей картине она лет двадцать пять-тридцать назад написана, а на Кокоревской совсем еще юной, ну словно бы через эти самые десятилетия перепрыгнула.

Спицын поначалу словно бы окаменел, потом присел за стол. Долго молчали. Федор сверлил отца взглядом не мигая, ожидая хоть какого-нибудь обьяснения.

– Сильно похожа на Веру Засухину? – прервал молчание Спицын.

– Похожа? Ну да. Есть некоторое сходство, – сиронизировал Федор. – Но это ладно, а вот как обьяснить, что даже сквозь краски узрел я, хоть и художник-неудачник, а скорее человек с развитым воображением, некоторые физиономические черты своего предка. Это что ж получается, сестричка у меня обьявилась? Жила, так сказать, все эти годы под боком, а ты нас и не познакомил!?